Глава 8. Начало распыления – Одесса

Хроника пребывания Толстого в Одессе

н.ст.	ст.ст.		1918 год
24/	11 авг.		В. Бунина отмечает приезд в Одессу Н. В. Кранди­ев­ской с детьми.
25/	12 авг.		Объявление об участии Толстого в совете театральной студии Тезавровского.
27/	14 авг.		Вечер Толстого и Н. В. Крандиевской.
31/	18 авг.		В. Бунина записывает в дневнике: «Приехал Толстой».
Двадцатые числа сентября-начало октября			Поездка по городам юга России: Харьков, Екатерино­слав, Херсон, Ростов, Николаев.
27-28/		14-15 сент.	Вечера Толстого и А.М.Федорова в Харькове.
5 окт./ и 12 окт./		22 сент. 29 сент.	«Между небом и землёй. Очерки литературной Москвы» (І – ІІ) в газете «Южный край», Харьков.
9 окт./		26 сент.	Премьера «Смерти Дантона» в Москве в театре Корша («Новый Корш»).
24/		11 окт.	Ст. «То, что надо знать» в газете «Одесские новости», № 10824
27/		14 окт.	Ст. «Левиафан» в газете «Одесский листок», №227.
30/		17 окт.	Выступление, вместе с Н.В.Крандиевской, на «интимном вечере» студенческого литературно-художественного кружка.
10 нояб./		28 окт.	Ст. «Разговор у окна книжной лавки» в «Одесском листке», №240.
14/		1 нояб.	Вечер у Цетлиных, на котором присутствует Керенский.
22/		9 нояб.	Ст. «Не я, но ты» в «Одесском листке», №251.
25-28/		12-15 нояб.	Премьера «Смерти Дантона» в Драматическом театре.
28/		15 нояб.	Войска Директории входят в Одессу без боя.
		29/16 нояб.	Картина пятая «Смерти Дантона» в газете «Театральный день», №184, с.4-7.
1 дек./		18 нояб.	Французы в Одессе.
3 дек./		20 нояб.	Отменен вечер Толстого и Крандиевской в Киеве.
7 дек./		24 нояб.	Ст. «Об одном человеке, попавшем в беду» в «Одесском листке», № 264.
11 дек./		27 нояб.	Ст. «Пусть они не ошибутся» в «Одесском листке», №268.
18-19/		5-6 дек.	Бои за Одессу.
20/		7 дек.	В Одессе добровольческая власть.
24/		11 дек.	На «Среде» Толстой читает сказку «Олена многосемейная» и рассказ «В бреду»; М. О. Цетлин (Амари) – стихи и поэму «Декабристы».
29/		16 дек.	Ст. «Диалоги» в «Одесском листке», №286.
1919 год
1 янв. 1919/		19 дек. 1918	Сказка «Олена многосемейная» в «Одесском листке», №1, 1919.
8 янв. 1919/		26 дек. 1918	Глава из рассказа «День Петра» в «Одесских новос­тях», № 10884. Толстой читает рассказ «День Петра» («Петр І») в зале кинематографа «Урания».
		22/9 янв.	«Среда». Толстой участвует в обсуждении фарса К. М. Миклашевского «Четыре сердцееда».
24/		11 янв.	Ст. «На святках суженый» в газ. «Вечерний час», №1.
28/		15 янв.	Рассказ «Набат» в журнале «Москвич», №1.
1 фев./		19 янв.	Ст. «Мысли по поводу» в «Вечернем часе», №8. Участвует в «Вечере одесской печати».
2 фев./		20 янв.	Участвует в вечере «Татьянин день» в «Союзе москвичей». Ст. «По поводу Принцевых островов» в «Одесском листке», №29.
15/		2 фев.	Ст. «Гибель искусства» в «Одесском листке», №42.
17/		4 фев.	Организует художественное кабаре (будущий «Весенний театр») с О. Э. Озаровским.
19/		6 фев.	«Среда». Слушает М. Волошина, говорит о всемирном значении его революционных стихов.
21/		8 фев.	Выступает на вечере художников-беженцев.
26/		13 фев.	Участвует в «Устной газете».
12 марта/		27 фев.	«Среда». Слушает В. Катаева, Э. Багрицкого.
18/		5 марта	Открывается «Весенний театр» Озаровского и Толстого.
24/		11 марта	Участвует в открытом письме писателей в защиту Е. Ю. Кузьминой-Караваевой в «Одесском листке».
25/		12 марта	«Среда». Читает пьесу «Любовь – книга золотая».
28/		15 марта	Толстой участвует в вечере «Зеленой лампы» (читает рассказ).
4 апр/.		22 марта	Эвакуация из Одессы в Константинополь на пароходе «Кавказ».
28 сент./		11 окт.	Развернутая рецензия К. В. Мочульского «Трагедия усталости» по поводу пьесы гр. Ал. Толстого «Смерть Дантона» (Одесса, 1919) в «Одесском листке», №30.
3/		16 нояб.[1]	Развернутая рецензия К. В. Мочульского на рассказ «День Петра» в сборнике А. Н. Толстого «Наваждение» (Одесса, 1919) в «Одесском листке», №166.
5/		18 дек.	Развернутая рецензия Б.Вальбе на сборник рассказов А.Н.Толстого «Наваждение» в «Одесском листке», №198.
7 янв. 1920/		25 дек. 1919	Первые главы «Хождения по мукам» в «Одесском листке», №228.

 

ПЕРВАЯ ДИАСПОРА. В этой главе реконструируется, насколько это возможно, уникальная историко-культурная ситуация Одессы, в которую попадает Толстой; в соответствующем контексте рассматриваются и его одесские произведения. Именно этим двойственным интересом – не только к «Толстому в Одессе», но и к Одессе в её неслыханной роли первой (до Парижа и до Берлина) столицы русской диаспоры – объясняется хроникальный характер данной главы. Одесса столкнула всех со всеми, перемешала города, акценты и стили, эпохи и поколения, и что важнее всего – смешала иерархии, здесь всё сравнивалось со всем, всё подвергалось переоценке. Это был тот котёл, в котором выплавлялась новая русская литература, театр и кино.

Здесь укрупнялся человеческий масштаб: после Одессы Бунин становится великим писателем; Толстой подготовил здесь свой первый крупный роман; Евреинов[2] приехал сюда со «Школой этуалей», а вернувшись, написал «Самое главное». В Одессе происходит первое слушание и канонизация революционных стихов Волошина. После революционного «карнавала» в Одессе – этой лучшей литературной академии – заявляют о себе всерьёз молодые писатели Южно-русской школы.

Одесская сцена представляет собой столь же уникальное явление. На ней перетасованы прима-балерины Мариинского и Большого театра Воронцова-Ленни[3] и Лидия Джонсон[4] с местными персонажами вроде юмористического «автора-куплетиста» Александра Франка[5]. Оперные примадонны мирового класса – великие Лидия Липковская[6] или Вера Кошиц[7] – выступают рядом с кинодивами Верой Холодной и Верой Каралли[8]; здешние одесские артистки стоят в этих списках бок о бок с великой драматической актрисой начала века – Екатериной Рощиной-Инсаровой[9] (которая была кумиром еще для матери Толстого[10]), исполнительница цыганских романсов Надежда Плевицкая[11] – со знаменитой драматической актрисой Еленой Полевицкой[12]. Нам хотелось проиллюстрировать тему невероятного богатства и немыслимой разнородности этой культурной сцены. Поэтому мы сохраняли документальный «фоновый» материал – например, списки участников благотворительных концертов, где Бунин с бароном Врангелем[13] по пути в Крым и Ф. Благовым[14] (редактором «Русского слова», перевезшим газету в

 

 

Волошин выступает рядом с еврейско-русским писателем Семеном Юшкевичем[15].

Позднее Толстой собирался даже написать историю русского рассеяния. В его дневниковой записи есть фраза: «Начало распыления – Одесса». И действительно, после Одессы пути разойдутся. Липковская и Кошиц прославятся на весь мир и создадут собственные школы в Восточной Европе. Воронцова-Ленни и Вера Холодная умрут в том же 1918 году. Плевицкая, участвовавшая в похищении генерала Кутепова, умрёт в парижской тюрьме. Мансветова[16] станет знаменитой сербской актрисой, а Вронский[17] – румынским актёром (за своё возвращение в Одессу при румынах он заплатит в СССР свободой и жизнью). Никита Балиев[18] со своим театром много раз объедет весь мир; Евреинов в Париже станет мировой знаменитостью; Иза Кремер[19] и Вертинский будут любимцами всей русской диаспоры. Бунин получит Нобелевскую премию и останется в эмиграции. А Толстой, снискав известность в Париже и Берлине, – вернётся в Россию.

Любопытно, что в Одессе он почти невольно обрастает чем-то вроде литературного семинара наподобие того, что возник вокруг него зимой 1918 г. в Москве в салоне Кара-Мурзы и того, что он привёл в старую «Среду». Здесь этот кружок тоже называется «Среда», в нём, используя присутствие Толстого как повод или рычаг, молодая (но не самая юная) литературная элита Одессы утверждает новый для своего города, но уже победивший в Петербурге взгляд на литературу как на искусство со своими особыми законами, – свободное от политической злобы дня и нравоучительной тенденции. «Среда», в которой воцаряется вольный дух и неформальный обмен мнениями, становится важнейшим литературным учреждением. Остроумная идея сделать кружок закрытым и ограничить вход заставляет «всю Одессу» ломиться на эти подпольные литературные встречи в подвале Литературно-Артистического Общества. (Впрочем, память о «Среде» оказывается погребенной под воспоминаниями участников кружка литературной молодёжи Одессы «Зелёная лампа», фиксирующих внимание на истории своей группировки и игнорирующих «Среду».)

Но Толстой находит здесь не только высококвалифицированных слушателей. За пределами «Среды», в театральных аудиториях, в газетах и журналах он встречает читателя и слушателя, взращенного на «направленческом» искусстве и традиционно леворадикального. В ситуации 1918 года этот читатель безнадёжно раздвоен между чувством смертельной угрозы своей свободе и жизни со стороны большевиков и неспособностью сделать из этого чувства политические выводы.

Неспособность политических организаций юга России преодолеть сектантские предрассудки и поддержать Добровольческую армию привела к краху Одессы. Мы ощущаем эту же неспособность интеллигентной одесской аудитории отказаться от стереотипов в пользу реальности, читая рецензии на одесскую постановку пьесы Толстого «Смерть Дантона».

В истории того, как Толстой пытался выжить в городе, где благие начинания сходили на нет, а дурные предчувствия сгущались, особую роль играет тема кабаре. Их открывают у себя серьёзные театры, чтобы компенсировать падающие сборы. Внезапно появляются десятки кабаре – и крупные артисты не считают для зазорным в них участвовать. Но все затмевает знаменитая «Летучая мышь» Балиева, которая, не теряя уровня и сохраняя жанровое лицо, приобретает всё больше того, что рецензенты называют «интеллигентностью» и «художественностью». Перед нами классическое выдвижение «периферии» в центр художественного процесса.

Толстой отмечает в одной из статей, что искусство осталось только в кабачках, подвалах и кабаре. Последний его одесский проект связан с собственным кабаре, однако почему-то вместо него возникает серьёзный театр одноактной пьесы – и тут же идёт ко дну: оказывается, зритель отвык от «настоящего» театра, от серьезного отношения к произносимому слову. Этот глубоко поучительный эпизод наводит на мысли о том главном уроке, который Толстому пришлось усвоить в Одессе: о чувстве современности, которое не разрешает «прямого слова» в искусстве, а требует иронии, игры, сложных повествовательных тембров, многоголосия, авторской отстранён­ности.

Эти качества появятся в творчестве Толстого в Одессе – в написанной здесь пьесе «Любовь – книга золотая», в меньшей степени в парижском романе (хотя игровые его аспекты до сих пор не исследованы) и полностью развернутся уже на берлинском этапе его жизненного странствия.

Глазами Буниных. Толстой задержался в Харькове; Н. В. Крандиев­ская с детьми поехала прямо в Одессу. 24 (11) августа Вера Муромцева-Бунина записывает в дневнике:

Из Москвы приехала Толстая – жена А[лексея] Н[иколаевича]. – Вид сытый, она очень хорошенькая. Муж в поездке, зарабатывает на жизнь. О Москве рассказывает много ужасного. Нет молока, наступил голод[20].

Вскоре приезжает и Толстой.

Чтобы начать работать, нужно было сперва наладить жизнь. Толстому помогли: он оказался в знакомом кругу – тот же салон Цетлиных, где теперь появляется и А. Ф. Керенский[21], те же Бунины, и даже та же Инбер. Помощь исходила от местных жителей, связь с которыми шла через одессита Бунина; для Толстого это были новые персонажи: художник и писатель П. А. Нилус[22], лучший друг Бунина, одесский писатель и художник Александр Митрофанович Федоров[23] – местный меценат и странноприимец, дача которого традиционно служила своего рода «штабом» местной литературной и художественной интеллигенции, юный Валентин Катаев, выступавший в роли ученика и оруженосца Бунина (или по крайней мере стремившийся создать такое впечатление в своей поздней прозе).

Толстые поселяются сперва на даче в Люстдорфе (в каком-то пансионате) вместе с Цетлиными[24]:

 

В Люстдорфе ветреное и солнечное утро. Море казалось огромной впадиной, измятой, [свинцово] темной, со свинцовыми солнечными бликами на больших, беспорядочных волнах. Лодки на парусах проходили против солнца черные, зарывались в волны[25].

 

– пишет Толстой в дневнике. Но и человеческий пейзаж Одессы также, как выясняется, не слишком идилличен. Здесь много скрытой враждебности. Несомненно, насторожены и недоброжелательны Бунины. Это явствует из наблюдений самой Буниной: перед приездом Толстых она нервничает – как-то сойдётся с ними Ян после московской ссоры? Но, встретившись в Одессе, они не упоминали о прежних несогласиях – таких, как конфликт на «Среде», о котором вспомнила В.Н. Бунина:

 

Ян совершенно забыл, что Толстой вёл против него кампанию в «Среде». Как будет он держаться с нами?[26]

 

Ф.Ф.Крандиевский писал: «Бунин относился к отчиму немного свысока, как, впрочем и ко всем. Он был желчным и надменным. С ним было трудно: никогда не поймёшь, что именно вызовет его раздражение».[27] Поводов было достаточно.

У Веры Муромцевой-Буниной завистливое раздражение вызвала работоспособность и динамизм Толстого. Узнав от москвичей о бедствиях Юлия Алексеевича Бунина, побоявшегося уехать из Москвы, она записала в дневнике: «Вот разница – Толстой. Что за жизнеспособность – нужно пять тысяч в месяц, и будет пять» [28].

 

Хотя Бунина оценила толстовскую энергию и витальность, она находила его не таким интересным, как Горький, у которого на Капри любили гостить Бунины:

 

Завтра приглашены к Толстым. Обеды с ними проходят оживленно и весело. Масса шуток, воспоминаний из литературной жизни <…> У него много актерских черт, больше, чем писательских <…> Но интересных разговоров не бывает, как иногда бывало на Капри[29]

 

Ближайший круг Бунина также скептичен и недружелюбен. Толстой производит на этих людей впечатление человека ненаблюдательного:

 

Нилус сказал о Толстом: «Он, как актер, приехал в новый край для себя и хоть бы звук наблюдений <…> Все разговоры такие, как будто и из Москвы не выезжал…» Это действительно так. За весь путь его больше всего поразил армянин, который <с>просил: белую сажу или черную[30].

 

И о его жене тот же Нилус отозвался неодобрительно: «Толстая понравилась Нилусу, да не очень, “злые глаза и большие зубы”. Сразу заметил, что она хищница» [31].

Оставив семью в Одессе, Толстой и Бунин уезжают в турне. Уже в конце сентября они отправляются в гастрольную поездку с литературными чтениями. Маршрут первоначально включал Киев, Херсон, Екатеринослав, Елисаветград и Николаев. Однако по причинам, нам неизвестным, в Киеве Бунин появляется без Толстого и выступает там вместе с С.С.Юшкевичем, своим давним знакомым; Толстой же вместо Киева снова направляется в Харьков в компании А. М. Федорова – к разочарованию харьковчан, ждавших Бунина. Более того – он читает те же самые рассказы, что и в августе. Приходится предположить, что Толстой и Бунин внезапно поссорились, и ссора спутала Толстому все планы. Харьковчане были весьма недовольны повторением слышанного, сочинения Федорова также не произвели на них особого впечатления. Впрочем и во всех остальных городах, которые посетил Толстой, он читал те же вещи, что и в Харькове.

Эта вторая харьковская «гастроль» Толстого документирована: 27-го сентября 1918 года в харьковской газете «Южный край» было помещено объявление о вечере известного писателя Александра Митрофановича Федорова (вместо «заболевшего» И.А.Бунина) и известного писателя гр. Алексея Толстого. 29 сентября 1918 года в той же газете в рубрике «Театр» появилась рецензия на этот вечер, который, как выяснилось, был повторен на следующий день:

 

Прошедшие два вечера названных писателей не принесли ожидаемой от них художественной радости. Приходилось искренне пожалеть о том, что Ал. Толстой повторил в своем репертуаре себя, выступив с теми вещами, которые в его же исполнении харьковская публика слышала истекшим летом. И как бы ни расценивать замечательную по силе юмора сказку о солдате и чорте; и каким огромным достижением ни признавать для писателя «Наваждение» – все же хотелось бы послушать нечто новое от этого автора, который нам так бесконечно много обещает. Правда, Толстой прочитал еще свою древнерусскую повесть «Синица», исключительную по красоте построения. Но, во-первых, этого недостаточно, а во-вторых, «Синица» была напечатана в каком-то журнале[32] <…> Но при всем этом, слушать Толстого, – даже и во второй раз – большое наслаждение. Характерно, что на превосходное чтение Толстого сильнее всего реагировали артисты театра г. Синельникова, в большом количестве присутствовавшие на вечерах. Настолько красива его неподражаемая «московская» дикция. А. М. Федоров прочитал отрывок из путевых впечатлений «Идол». Рассказ мало понравился публике. Лучше были приняты стихотворения…[33] и т. д.

 

Об этом гипотетическом новом, одесском уже, конфликте с Буниным свидетельствует письмо Толстого Андрею Соболю, написанное явно после этой поездки:

 

<…> Мы живем в пустых комнатах с огромным количеством мух, нас никто здесь не почитает и не уважает, но зато в остальной части Украины я стал очень знаменит. Поэтому с твоего издателя за рассказ не возьму меньше 1500, тысячи пятисот рублей и аванс (awansse).

Здесь в Одессе, милый мой Андрей, очень много евреев. И есть такой Израиль Моисеевич – писательник – ядовитая личность, который кажется собирается меня утопить вместе с Дантоном.[34]

Кроме того, здесь сидят писатель Федоров, писатель Нилус, писатель Кипен. Бунин же, который спросил с тебя, как я предполагаю, тысяч пять за лист, – негодяй. Я тебе расскажу про него при встрече, негодяй и опасный человек. Он немного спятил от самолюбия, злости и т. д.

Стало быть, тебе нужно немедленно приехать в Одессу, хотя бы для того, чтобы дружески поболтать. Необходимо организоваться!! Необходимо сделать что-то необыкновенное! Писать пьесы! Набить морду Израилю Моисеевичу и Бунину! Напиться! Дать авансы и взять рукописи! И пр.[35]

 

Видимо, не случайно в журнале «Объединение», где печатался Бунин, а редактором был близкий к нему А. Кипен[36], отвергли рассказ Толстого «Андрей Салтанов», да и обе рецензии на Толстого, опубликованные там, были в значительной части отрицательными: первая из них (во втором, октябрьском, номере, подписанная В. К.), на «Комедии о любви» (10-й том Собрания сочинений Толстого, выпущенный «Книгоиздательством писателей в Москве»), довольно противоречивая и бессвязная, скорее всего принадлежала Валентину Катаеву. В ней говорилось, что пьесы Толстого

 

<…> в достаточной степени сценичны и смотрятся на сцене с интересом, доказательством чего является то обстоятельство, что в течение последних двух лет эти пьесы с большим успехом беспрерывно идут на московской и провинциальной сценах. Технически они написаны очень хорошо.[37]

 

Но тут же рецензент отмечал, что они заурядны, и, отмечая бедность фабулы, языка и растянутость, резюмировал: «Мы склонны думать, что писать пьесы не есть призвание гр. А. Н. Толстого, его рассказы значительно лучше».[38]

Напомним, что тогда же, в октябре, Катаев, обозревая в другом журнале чтение Толстым пьесы «Смерть Дантона», заканчивал свою статью так:

 

Граф Толстой о себе, как о драматурге, говорит: «Я написал десять томов прозы и только один маленький томик пьес, но я считаю себя больше драматургом, чем беллетристом». А известный московский режиссер Ю. Э. Озаровский[39] говорит о пьесах Толстого, что в настоящее время это единственные удовлетворительные репертуарные вещи в России[40].

 

Налицо явная сбивчивость и неуверенность позиции Катаева – возможно, как следствие противоречивых влияний.

Вторая рецензия «Объединения», посвященная восьмому сборнику альманаха «Слово» (ноябрь–декабрь 1918), написанная одесским профессором Борисом Вальбе[41], называла рассказ «Милосердия!» произвольным и неубедительным, ибо, «как часто у этого автора, анекдот и шарж врываются в психологию».

Более объективное и тонкое суждение об этом рассказе и вообще о прозе Толстого высказал Ст. Радзинский[42] в том же журнале, в рецензии на альманах «Слово: „Заметки читателя“»:

 

«Слово». Сб. 8-й.<…> Рассказ «Милосердие» (sic! –Е.Т.) гр. Ал.Н.Толстого отмечен всеми достоинствами и недостатками его дарования.

Как и в других его рассказах, художественные его устремления пресекаются внезапно чем-то произвольно надуманным, психологические зигзаги, капризные и странные, всё время держат в своей власти читателя. Но за всем этим всё же звучит что-то интимно-ищущее, болеющее от оторванного и недостигнутого в полётах от обыденщины и посредственности.[43]

 

Отношения Толстого с Буниным и позже никогда не были идилличными, несмотря на его заботливые письма Бунину из Парижа в конце 1919 – начале 1920 года. Можно даже предположить, что приезд последнего в Париж сильно осложнил положение Толстого, который именно в 1919-1920 году, казалось бы, развертывался в первого эмигрантского писателя. В присутствии Бунина Толстой вновь должен был ощутить понижение своего статуса, и не исключено, что это сыграло существенную роль в его переезде в Берлин в конце 1921 года.

По воспоминаниям Бунина чувствуется, что враждебность его к Толстому была неискоренима. Это было сложное чувство. Оно проистекало, прежде всего, из отвращения к тому, что воспринималось как оппортунизм – вот, например, как реагировал Бунин на отзыв Толстого о своём эмигрантском периоде (дневник Г.Кузнецовой за 7 октября 1947г.):

 

<…> P. S. Прочел в «Новом мире» статью какого-то Чарного об Алеше Толстом, до небес его превозносящую. И опять ахнул: какой сказочный негодяй был этот Алеша! М<ожете> пр<едставить>, он писал в своей автобиографии: «Время эмиграции было для меня самым страшным, тяжким во всей моей жизни».[44]

 

Позднее Бунин подробно рассказал в «Третьем Толстом», что Толстые и в эмиграции жили пусть и небогато, но, в общем, совсем неплохо, хотя денег им всё же всегда не хватало. Не приходится сомневаться, что Толстой и вправду ненавидел своё эмигрантское состояние и был искренен, говоря, что именно унижение было для него самым страшным и тяжким переживанием эмиграции.

Вместе с тем, на расстоянии Бунин мог восхищаться широтой и «богатырством» Толстого. Кузнецова записывает 15 октября 1930 г.:

 

<…> В автобусе говорили об «Алешке Толстом» и о его Петре I. Мне книга, несмотря на какую-то беглость, дерзость и, как говорит И. А., лубочность, все же нравится. В первый раз я почувствовала дело Петра, которое прежде воспринимала каким-то головным образом. Нравится она и И. А., хотя он и осуждает лубочность и говорит, что Петра видит мало, зато прекрасен Меншиков и тонка и нежна прелестная Анна Монс. «Все-таки это остатки какой-то богатырской Руси, – говорил он о А. Н. Толстом. – Он ведь сам глубоко русский человек, в нем все это сидит. И, кроме того, большая способность ассимиляции с той средой, в которой он в данное время находится. Вот писал он свой холопский 1918 год, и на время писания был против этих генералов. У него такая натура».[45]

 

Советского читателя, помнится, поражала в романе «Восемнадцатый год», наоборот, та любовная обстоятельность, с которой выписаны фигуры Корнилова и Деникина.

В мемуарах А. Бахраха приводятся устные рассказы Бунина о Толстом, создающие впечатление, что чем дальше в прошлое отодвигались встречи с оригиналом, тем свободнее от связей с реальностью делался бунинский персонаж. Немудрено, что в конце концов автор полюбил своё создание:

 

<…> Особой нежностью пропитаны его высказывания об «Алешке» Толстом, ему он прощает многое, что не простил бы, пожалуй, никому другому. Охотно вспоминает встречи с ним «на заре» эмиграции:

– Будучи в Париже он не раз мне с надрывом говорил: «Вот будет царь, я приду к нему, упаду на колени и скажу: “Царь-батюшка, я раб твой, делай со мной, что хочешь»». А ведь «царя» он как будто себе нашел! Но это не мешало ему тогда подолгу сидеть, попивать винцо и все изобретать какие-то китайские пытки для большевиков – ведь он их тогда ненавидел.

Я однажды зашел к нему, когда он умывался.

– Посмотри на меня, Иван, до чего я красив, мне порой самому от этого жутко становится!

Действительно, человек необыкновенной силы, никогда ничего подобного не видел. Он сам мне рассказывал:

– Прихожу я раз домой навеселе, что-то меня рассердило, и я начал буйствовать. Кричу на весь дом: «Сейчас угол у камина отобью!» (не повторю, каким способом). Прибежали дети, плачут, кричат «Папочка, не надо!», еле они меня успокоили.

Но какой он работяга! [46]

 

Действительно, Толстой оказался одним из самых живописных героев в «зернистых» литературных воспоминаниях Бунина. Нас здесь, однако, интересует историческая фигура писателя в данный исторический момент – поэтому мы обязаны «очистить» её от отсветов, бросаемых на неё (анахронистически) бунинским портретом, написанным много лет спустя.

Быт. После возвращения из поездки Толстой перевез семью из Люстдорфа на Пироговскую улицу, 3, квартира 95[47], к старушкам Вальцер[48]. Мария Федоровна Вальцер, которая, как установил С. З. Лущик[49], была крестной матерью Анны Ахматовой, принадлежала к одесским литературным кругам и дружила с женой А. М. Федорова. Она преподавала французский язык в частной женской гимназии В. Н. Масловой и М. Н. Градской, где педагоги­ческий совет возглавлял профессор университета В. Н. Мочульский[50]. Гимназия была одним из культурных центров города. На литературных вечерах выступали писатели: и Толстой тоже читал там свои рассказы.[51]

Квартиру эту нашел для них по просьбе Бунина Валентин Катаев, живший в том же доме, вернее домах. На тогдашней окраине Одессы стояло шесть однотипных высоких корпусов, построенных архитектором Я. Поно­ма­рен­ко[52] для Общества квартиро­владельцев в стиле модерн – с узорными чугунными перилами, с лепным мотивом подсолнухов и поникших стеблей и витражными стеклами. (Кругом них простирались пустыри, где по ночам грабили.) В холодной, пустынной квартире на Пироговской Толстые прожили до начала апреля 1919 года, когда им пришлось срочно бежать из Одессы.

Дела Толстого были связаны с тремя основными адресами: Херсонская улица (ныне Пастера) где, рядом с университетом и библиотекой, находился театр Сибирякова, в котором шли репетиции Московского драматического театра, ставившего его «Дантона»; редакция «Одесского листка», где печатались его статьи, в самом центре Одессы, в начале Екатерининской, и расположенные тут же кафе: «Фанкони» и другое, тоже знаменитое – «Робинá»,[53] где встречались журналисты.

А вечерами Толстой приходил в возрожденное Литературно-Артистическое Общество[54] на Греческой, 48 или по соседству в Дом артиста – чаще всего как зритель, но порой и как участник многочисленных благотворительных концертов или литературных заседаний.

Он бывал в гостях у Цетлиных, у Буниных (да и сам приглашал их), у редактора «Одесского листка» С.Ф.Штерна, у Федорова. Охотно посещал и Инберов, дом которых, как вспоминает Биск[55], был своего рода филиалом Литературки.[56]

Еще одним местом сбора был номер в гостинице «Лондонской», где жила Н. А. Тэффи, вспоминавшая об «этом милом номере шестнадцатом»,

 

… где каждый день в шесть часов чуть-чуть теплел радиатор, где в каминном зеркале отражались иногда милые лица: сухое, породистое – Ивана Бунина, и профиль бледной камеи – его жены, и ушкуйник Алеша Толстой, и лирическая жена его Наташа Крандиевская, и Сергей Горный[57], и Лоло, и Нилус, и Панкратов[58]…[59]

 

Творчество. Очевидно, в Одессе же был закончен и «московский» рассказ «Катя». В процессе постановки «Смерти Дантона» также требовались переделки и доработки. Где-то зимой, очевидно, было набросано начало «Похождений Никиты Шубина» (в первом варианте еще  не Рощина), ибо в газетах тогда же возникает иначе непонятное наименование Толстого: автор «Никиты»[60] .

Кроме того, в журнале «Москвич», организованном в Одессе среди беженцев из Москвы с филантропическими целями, он публикует маленький рассказ «Набат», посвященный М.С.Цетлиной: надо думать, что сам этот филантропический проект во многом зависел от Цетлиных.

Работая еще в Москве над материалами о петровской эпохе, Толстой нащупал весьма эффективный способ осмысления революционного кризиса. Рассказы «День Петра» и «Наваждение» предлагали животрепещущие исторические параллели нынешней смуте или объяснение её причин. 7 января 1919 г. (25 декабря 1918 г.) Толстой опубликовал в «Одесских новостях» главу из повести «День Петра».

Остаётся только гадать, почему «Одесские новости» после дебютной статьи Толстого (см. ниже) больше его не печатавшие, поместили эту публикацию. Быть может, текст показался им «антицаристским»? Кроме неё, единственный материал Толстого, опубликованный в «Одесских новостях» – это упоминавшаяся ранее перепечатка его прошлогоднего очерка «Государственное совещание» из «Русского слова».

В Одессе, где интерес Толстого к петровской эпохе еще возрос, он записывается в Публичную библиотеку,[61] чтобы работать над историческими и архивными материалами.

В этих поисках он наткнулся на очаровательный курьёз: галантную книжку середины XVIII века, своего рода самоучитель куртуазной любви, – чувства в тогдашней России нового. Так рождается прелестная комедия «Любовь – книга золотая», в которой среди прочих персонажей действует и Екатерина II. Он много раз читал пьесу к восторгу публики. Можно только удивляться, как ухитрился одесский неведомый рецензент увидеть в ней сатиру:

Граф Толстой как сатирик

В последнюю литературную «среду» (19. 3) гр. А. Н. Толстой читал свою новую пьесу «Любовь – книга золотая». Это несложная история о том, как 18-летняя жена старого дворянина дней Екатерины влюбляется в офицера из свиты императрицы. Последняя, в свою очередь, к нему нежна и, узнавши о возможности утраты, готова положить решительный конец нарождающемуся роману. Влюбленные говорят уже о смерти. Но умирать не приходится: императрица делает великодушный жест и уступает место юной сопернице. Таков сюжет. И мне кажется нарочито простым. Совсем как будто из сборника «исторических анекдотов» о великодушии монархов, находчивости придворных остряков, удачливости полководцев. Изящная, милая вещица – что-то в духе репертуара «Летучей Мыши», «Кривого Зеркала». Но все это – как будто. На деле здесь развернулась сильная, обещающая сторона таланта Толстого. Он – рожденный сатирик. И его новая пьеса блестящее тому подтверждение. В несложную интригу простенькой любви простеньких людей вплетается трагикомический мотив: власть книги, откуда-то со стороны, веленьем государства, сваливается формула. «Любовь – книга золотая», это – руководство для галантных любовников, переведенное по приказу императрицы, на шероховатый и терпкий язык русской прозы восемнадцатого века. Как магическое заключение действуют на наивно детскую душу людей, выведенных в пьесе, советы, где сесть, как обнять, в какую минуту меланхолически умереть. Этот старый помещик, видящий в книге бесовское наваждение, эти парни и девки, с воем и стоном изображающие в угоду барыне нимф и фавнов, эта любовная пара, превращающая себя в бездушных манекенов – все это острая, бичующая сатира на русскую бедную действительность, на ее неискоренимую привычку подгонять жизнь под формулу, взятую у знатных и незнатных иностранцев, а то и самим изобретенную, но все-таки формулу, книгу. «Любовь – книжище стопудовое», вот о чем на самом деле пишет нам Толстой, а не о том, как матушка Екатерина без особого усилия уступила сопернице молоденького офицера. С этой точки зрения отступает на второй план вопрос об «исторической» верности в обрисовке персонажей, о точности языка.

Гр. Толстой читал свою вещь с истинным мастерством: выделено было каждое лицо, передана каждая интонация[62].

 

Эта рецензия, несмотря на меткую фразу о кабаретной стилистике пьесы, хорошо иллюстрирует тот культурный «зазор», в который попал Толстой – и не только Толстой – в Одессе. Мы видим, как в печати здесь до сих пор доминирует инерция интеллигентского обличительства, на столичный вкус уже глубоко провинциальная: ведь толстовское отношение к истории в пьесе – продукт Серебряного века, отодвигающего и эстетизирующего XVIII век с помощью стилизации и иронии – просто не прочитывается рецензентом пьесы. Вместо иронического любования сочным и грубым прошлым он видит сатиру. Толстой намеревался было поставить пьесу в Одессе, но не успел и в конце концов поставил только через три года в Париже. В Одессе он вновь, как и во время войны, обратился к журналистике: его газетным фельетонам посвящена отдельная глава этой работы.

При всей пестроте одесских рецензий на разные аспекты творчества Толстого всё же ведущей нотой оставалось уважение. В отчете «Одесского листка» о лекции С.В.Яблоновского «Наш литературный крах» говорилось:

 

И если рядом с Арцыбашевым существует Короленко, а наряду с Игорем Северяниным, Каменским, Сологубом, существуют Бунин, Ал. Толстой, Куприн – то до литературного краха ещё далеко.[63]

 

Книги. Одесская литературная ситуация 1918–1919 гг. в последние годы внимательно исследовалась учеными–сотрудниками Одесского литературного музея. Настоящий обзор в основном опирается на находки Е. А. Яворской; ср.:

 

…Одесса начала ХХ века не была литературной провинцией. Но в годы гражданской войны, как ни парадоксально, бурно расцветает культурная жизнь города. Появляются бежавшие на юг от обысков, реквизиций и голода московские, петербургские, киевские журналисты и писатели. Количество газет и журналов, выходящих в Одессе, резко возрастает. Это связано как с появлением столичных гостей и активной деятельностью одесских журналистов, так и с частой сменой властей и непродолжительностью существования по чисто финансовым причинам многих изданий.[64]

 

Появились новые издательства. «Русское книгоиздательство в Одессе» (под рук. и ред. А. А. Кипена), возникшее осенью 1918 г., выпускало в дешевых, но опрятных и тщательно подготовленных книжечках произведе­ния Бунина, Юшкевича, Кипена, Нилуса.

Издательство «Русская культура», возникшее той же осенью, нацелено было на публикацию русской классики. Оно возродилось в 1919 г. и издавало газеты, выпустило несколько книг, в том числе И.Наживина, а в 1920 г. перебралось в Константинополь.

С 1918 г. функционировало издательство «Гнозис», где в числе прочих вышли книги Ренана и знаменитые «Элементы средневековой культуры» П. Бицилли.

Наиболее интересным и деятельным было книгоиздательство «Омфалос», печатавшее художественную литературу, в основном поэзию, книги по искусству и литературоведческие труды. Организованное Вениамином Бабаджаном, оно вскоре стало финансироваться издателем «Одесских новостей» Я.Г.Натансоном. История кружка поэтов, стоящего за этим издательством, и во многом игровой характер его деятельности, широко освещались в трудах исследователей – С.З. Лущика, Р.Д. Тименчика, Н.А. Богомолова, В.Ю. Эджертона, С. Гардзонио и др. В «Омфалосе» вышла книга «Стихотворения Наталии Крандиевской. Книга 2-ая».[65] Хотя печатание её должно было быть закончено к концу марта 1919 г., Крандиевская, судя по всему, эвакуировалась, не увидев своей новой книги.[66]

Толстой опубликовал в Одессе две новые книги: «Южнорусское общество печатного дела» издало в 1919 г. его книгу рассказов «Наваждение» и пьесу «Смерть Дантона». Кроме того, отдельными книжечками вышли два его старых рассказа: «Приключения Растегина» в 1919 г. переиздала «Южная универсальная библиотека», выходившая под редакцией Семена Юшкевича, а «Рожь» напечатало переехавшее в Одессу «Бессарабское книгоиздательство». Одесские издания Толстого были впервые изучены С. Лущиком, который писал в 1983 г.:

 

Своеобразным памятников пребывания А. Толстого в Одессе остались изданные здесь две его книги. Обе они вышли в свет в январе-феврале 1919 года в книгоиздательстве «Южно-русского общества печатного дела» на Пушкинской, 18, где два года спустя печаталась известная газета «Моряк». Первой появилась «Смерть Дантона. Трагедия». Написанная еще в Москве, она дорабатывалась на юге, авторское предисловие датировано «Одесса, 25 сентября, 1918 года». Как уже упоминалось, это первая печатная публикация пьесы (позднее она выходила отдельными изданиями, включалась в собрание сочинений 1920 годов и в посмертное послевоенное полное собрание сочинений). Тираж первого одесского издания – 3000. Один экземпляр сохранился в музее книги Одесской научной библиотеки. <…>

Вскоре выходит в Одессе вторая книжка Алексея Толстого – «Наваждение. Рассказы 1917-1918 года». В сборнике семь рассказов, все они широко известны, постоянно перепечатываются. Среди них – «День Петра» и «Наваждение» – первые подступы к петровской теме, к будущему знаменитому роману «Петр I». И если «День Петра» публиковался уже ранее в Петрограде, то «Наваждение» впервые напечатано в Одессе и дало название всей книге. Создан этот рассказ, видимо, еще в Москве, ибо, по свидетельству Ф. Крандиевского, по дороге из Москвы на юг «…в Харькове отчим выступил с чтением рассказов «Наваждение» и «Солдат и Черт». Еще одна первая публикация сборника – рассказ «Катя». Он датируется 1919 годом, а значит – написан в Одессе.[67]

 

Вечера и выступления. Сразу же по приезде Толстому устраивают выступление. «Одесские новости» печатают объявление, явно полученное по телефону, судя по перевранной фамилии:

 

Во вторник 14 авг. ст. ст. (т.е. 27 авг. н.ст.) единственный вечер интимного чтения известного писателя графа Алексея Толстого, который прочтет свои неизданные произведения и сказки.

При участии поэтессы Наталии Бранзиевской [sic! – E.T.]

Устр. вечера И. И. Амчиславский.

Орг. гастролей А. П. Левитов[68].

 

На следующий день объявление было повторено, – причем на сей раз фамилия жены писателя была исправлена на Крандиевская. В рецензии на этот вечер сообщалось:

 

Вечер Ал. Толстого.

Чтение А. Н. Толстого привлекло вчера в театр Чернова[69] не очень много публики. А жаль: стоило приехать с дач, чтобы послушать талантливого писателя.

В ночной заметке трудно сказать что-либо о содержании новых рассказов А.Н.Толстого. Читает же автор, несомненно, хорошо: просто, четко, как будто безыскусственно, без лишних подчеркиваний, без игры, что и требуется от интимного чтения.

Прочел писатель три вещи – две сказки, написанные сочным языком, немного грубоватые, и рассказ «Наваждение», в котором молодой послушник передает о страшном приключении, случившемся с ним у наказанного атамана Кочубея – того самого, что донес Петру на Мазепу, лица хорошо знакомые, но встающие в новом свете, в передаче послушника. Любопытен образ тоскующей Матрены, Кочубеевой дочки, не то околдовавшей Мазепу, не то Мазепой «испорченной».

Читала еще свои стихи поэтесса Крандиевская. Стихи, может, и хорошие, но прочитаны были так бледно и так скомканы, что трудно судить о них[70].

 

Об этом вечере писал и «Театральный день» – в несколько более игривой манере:

 

«Вечер интимного чтения» графа А.Толстого прошел с большим художественным и слабым материальным успехом. <…> понравились нежные, написанные в манере А.Ахматовой, стихи, прочитанные поэтессой Крандиевской, на которую из пустующих лож наводила свой взыскательный лорнет целая эскадрилья молодых одесских поэтов, подающих и не подающих надежды.[71]

 

О том, что поэтесса не умеет читать публично, сожалел и Н.П-в (Н.А.Пересветов)[72] в «Одесском листке», написавший, что она «свои милые стихи буквально испортила неумелым чтением» и рекомендовавший ей поручить дело чтецам. Зато Толстого как чтеца он превознёс:

 

Вечер гр. А.Н.Толстого

Раз это выступление известного беллетриста и драматурга носит эстрадный характер, то именно с этой специфической стороны приходится рассматривать оцениваемое явление. И вот перебирая вынесенное впечатление, хочется прежде всего остановиться на чистоте русской разговорной речи, которой А.Н.Толстой, видимо, владеет в совершенстве. Нам, волею судеб прибывающим на длительных, так сказать, курсах иностранных языков,[73] лаской звучит прелесть родной речи. С особенным удовольствием, поэтому, воспринималось чтение писателя, принесшего нам бытовую музыку далекого и милого севера.

По содержанию прочитанные Толстым вещи, в частности, сказки, прелестны.

В смысле сценической, или, эстрадной передачи автор избегает эффектов, но за его простотой неактерского чтения чувствуется большая яркость комизма <…>.[74]

 

Литературные вечера как жанр вообще потеряли привлекательность. «Слабый успех» вечера Толстого – явление того же порядка, что и неуспех вечера в честь 65-летия В. Г. Короленко, мужественно сражавшегося в печати против большевистского беспредела[75]; вечер Бунина, прошедший 20 октября в Большом зале консерватории, где он читал «Сны Чанга», также не привлёк публики – об этом вспоминал Катаев в «Траве забвения».

Несмотря на это, в Одессе Толстой, скоро ощутивший недостаток средств, беспрестанно выступал с чтением вслух своих произведений и делал это с большим артистизмом. Валентин Катаев писал в театральном журнале «Жизнь» об авторской читке «Смерти Дантона» перед артистами одесского драматического театра:

 

Читал [он] превос­ходно: рельефно, четко и выделяя нужные места. Чтение началось в 12 часов ночи, после спектакля, и несмотря на то, что артисты были утомлены, все были сразу же захвачены и с неослабевающим вниманием <…> прослушали [Толстого] до самого конца с двумя-тремя перерывами.[76]

 

Борис Вальбе запечатлел репертуар Толстого и историю с потерянным рассказом, который тот воспроизвел по памяти:

 

Выступал писатель перед самой разнообразной аудиторией: от пере­полненного зала литературно-артистического общества на Греческой улице до набитого жертвами империалистической войны помещения союза увечных вои­нов на углу Преображенской и Елизаветинской. Читал рассказы и сказки, от­рывки из драмы «Смерть Дантона» и комедии «Любовь – книга золотая», но чаще всего рассказ «Наваждение», где во плоти и в крови представала давно отшумевшая эпоха Петра. Потеряв на одном из вечеров рукопись, Толстой в дальнейшем воспроизводил «Наваждение» по памяти, каждый раз варьируя эпи­зоды и сцены, придумывая новые диалоги и реплики. Вариантов набралось столько, что, когда он принялся готовить книжку рассказов для Южнорусского общества печатного дела, испытал значительные затруднения, в каком виде рас­сказ закрепить на бумаге.[77]

 

А 30 (17) октября 1918 года Толстой вместе с Н. В. Кранди­ев­ской выступают в студенческом литературно-художественном кружке перед молодыми поэтами «Зеленой лампы» – это Г. Долинов[78], глава кружка, его брат Вадим Долинов, А. Фиолетов[79] (который вскоре погибнет), его жена (красавица З. Шишова[80]), Э. Багрицкий[81], В. Катаев, Ю. Олеша и др. Напомним, что Толстой выступал с чтением даже в гимназии, где преподавала его квартирная хозяйка.

В «Одесском листке» сообщается и о появлении Толстого с чтением в зале кинематографа «Урания»:[82]

 

В среду, 26 декабря ст. ст. [8 января 1919, на следующий день после публикации в «Одесских новостях» – Е.Т.] в 12 часов дня, в Урании писатель Алексей Толстой прочтёт свой новый рассказ «Пётр І». Перед чтением вступительное слово об исторической беллетристике скажет В. Ю. Кинги.[83]

 

Толстой не только использовал малейшую возможность заработать, но широко участвовал и в благотворительных проектах. Вместе с Буниным и Цетлиным он выступает на концерте в пользу увечных воинов 25 (12) января.[84] Его участие объявлено и в «традиционном общественном бале» 15 февраля в залах купеческой биржи (наряду с А.Кипеном, П.Юшкевичем и Н.В.Крандиевской),[85] в большом концерте-бале в помощь кассы взаимопомощи учащихся О<десского> Х<удожественного> У<чилища>.[86] Не отказался Толстой поддержать и художников-компатриотов – участвовал вместе с Н.В. Крандиевской, Волошиным, Тэффи и другими «21 (8) февраля с.г. в бале художников-беженцев с благотворительной целью».[87]

Однако охотнее всего он берёт на себя организационные хлопоты, если они сулят веселье, дурачества, импровизации. Наибольший успех у публики имеет «Вечер одесской печати» – настоящий фейерверк талантов, в котором, как выясняется, Толстой принимал самое активное участие. Вечер этот был объявлен так:

 

1 февраля по новому стилю в театре и залах Литературно-Артистического Общества состоится грандиозный вечер в пользу союза журналистов и печатников. В вечере принимают участие лучшие силы, находящиеся в настоящее время в Одессе[88].

 

Уже из объявления видно, что там было меньше «высокого искусства» и больше настоящего веселья. Обещана была юмористическая газета при участии виднейших журналистов, американский бар с г-жой Изой Кремер и Черным Томом и т.п[89].

Тот же номер газеты «Одесский листок» сообщал о предстоящем празднестве:

 

Сегодня состоится «Вечер Одесской печати», вызвавший столь живой отклик в публике. <…>

Ю. Э. Озаровский прочтет свою шутку в 1 действии – «В тисках совет­ской жизни» <…> <в «Одесском листке» в ноябре-декабре 1918 г. была рубрика с похожим названием – Е.Т.>

«Бешеная собака» – так называется юмористическая газета, выпускае­мая на вечере. Почему «Бешеная собака»? Ответом служит эпиграф из Пушкина – «Охотник до журнальной драки, сей усыпительный зоил разводит опиум чернил слюною “Бешеной собаки”».

Ввиду обширности программы вечер начнется ранее обыкновенного, не позже 8 час.![90]

 

Эта «Бешеная собака» – с неточной цитатой из Пушкина – явно подвывает в лад ностальгической «Бродячей собаке» – любимому детищу Толстого, как мы помним, активно участвовавшего в ее организации. Можно с полным правом утверждать, что, в согласии с заголовком устной газеты, вечер имел бешеный успех: ср.:

 

Вечер печати.

Зал театра Литературно-артистического общества едва мог вместить огромное множество народа, явившегося на вечер, устроенный одесской печатью в пользу своих безработных коллег.

… открыл программу вечера гр. А.Н.Толстой, прочитавший небольшой рассказ.[91] За ним следовал журналист Петр Пильский, с обычным для него мастерством сказавший приветственное слово. Прочел сценку «В тисках советской жизни» артист государственных театров Озаровский. Затем начался концерт, в котором выступили г-жа Ада Полякова[92], Самборская[93], Садовень[94], Мансветова, Липковская, Лола Тези, Плевицкая, гг. Качановский[95], Каравья[96], Вронский и многие другие.

После концерта была поставлена одноактная пьеса «Благотвори­тель­ница» при участии г-жи Рощиной и г. Баратова. Только в два часа ночи началось кабаре, в котором с огромным успехом выступила г-жа Иза Кремер, Воронцова-Ленни и Лидия Джонсон. Вечер затянулся до самого утра.[97]

 

Через несколько дней участников вечера благодарили одесские журналисты.[98]

Словом, Толстой не киснет и не ноет, а, как подобает истинному мудрецу, веселится: не успев проспаться после «Вечера одесской печати», затянувшегося на всю ночь, он мчится на «Вечер москвичей»:

 

Вечер москвичей

Устраиваемый “Союзом Москвичей” Татьянин день состоится 2-го февраля нов. ст. вступительное слово скажут: Озаровский и Мандельштам.[99]

«Гаудеамус» под управлением Ал. Толстого исполнят: Бунин, Благов, бар. Врангель, Год, Панкратьев, Яблоновский[100] и Шретер. Во втором отделении «По театрам матушки Москвы» выступят: Вера Коралли, Иза Кремер, Нина Кошиц, Лев и Петр Любошицы, Минковская, Полевицкая, Рощина-Инсарова и Свобода[101] [102].

 

«Одесские новости» завлекали на «Вечере москвичей», обещая, что:

 

Вас. Вронский принял на себя роль хозяина трактира и под его управлением половые Ал. Толстой, Озаровский, Мих. Чернов и др. будут услуживать гостям вечера.[103]

 

Пятого февраля Незнакомец-Флит[104] писал в «Одесских новостях» об этом вечере:

 

Тут и весёлая ночь у Яра, и Стрельна, и отдых в Американском баре, и Охотный ряд, и филипповские калачи, вся Москва с её характерным весельем и забавами.[105]

 

Уж наверное эти пародийные номера не обошлись без толстовской руки. Участвует он и в организации благотворительной «Устной газеты» – по следам триумфальной «Бешеной собаки»:

 

В русском театре сегодня состоится оригинальный спектакль «Устной газеты». Известная писательница Н. А. Тэффи выступит в спектакле в качестве одного из редакторов газеты и прочтет свой фельетон.

Н. А. Тэффи так разъясняет сущность «Устной газеты»:

– Многие думают, что выйдут авторы и прочтут статьи. Откровенно говоря, на такой сеанс я сама бы не пошла и другим бы не посоветовала. Нет. Устная газета это – нечто совсем другое, полулитературный вечер, полуспектакль. Публика увидит редакционную комнату, журналистов, литераторов, живые объявления, объявления в лицах, с пением, словом – новый яркий, интересный и содержательный спектакль.

Художники тут же будут рисовать карикатуры и иллюстрировать текст. При помощи волшебного фонаря мы увидим снимки с интересных страниц хроники.

Если удастся все нами задуманное – успех этой затеи обеспечен и упрочен.

Цель предприятия – придти на помощь столичным и иногородним журналистам, очутившимся без заработка с голодными семьями на руках.

Технические условия исключают всякую возможность издавать собственную газету. «Устная газета» даст им возможность заработка привычным трудом и хоть на время отодвинуть, как принято говорить, «призрак голодной смерти»[106].

 

«Устная газета» оказалась успешной сверх всяких ожиданий. Ср.:

 

<…> За два дня сбор дал около 15 тыс. рублей. В качестве докладчиков выступали Н. А. Теффи, М. А. Волошин, Л. Г. Мунштейн[107], А. Н. Толстой и др. Союз журналистов намерен открыть отделение «Устной газеты» в отдаленном от центра районе города»;[108] ср. также: «В каком номере печатной, всамделишней газеты приходится читать вместе и Тэффи, и Кугеля[109], и гр. Толстого, и Лоло, и Волошина, и Крандиевскую и многих других.[110]

 

Толстой, со своей общественной жилкой, участвовал и в настоящей акции спасения – он заступился, вместе с другими писателями, за свою старинную приятельницу – Е. Ю. Кузьмину-Караваеву[111], которая была арестована добровольческими властями, вероятно, за то, что до их прихода она, связанная с социал-революционерами, была мэром своей родной Анапы – открытое письмо писателей в защиту Елизаветы Юрьевны появилось в «Одесском листке»:

 

К суду над Е. Ю. Кузьминой-Караваевой

(Письмо в редакцию)

Пришло известие, что в Екатеринодаре предана военно-полевому суду Елисавета Юрьевна Кузьмина-Караваева по обвинению в большевизме и ей грозит смертная казнь. Нельзя прочесть этого известия без тревоги. Кузьмина-Караваева – поэт, мыслитель, философ, – первая из русских женщин закончила духовную академию и прочилась в ректоры предполагавшейся женской духовной академии. (Ее книги: «Скифские черепки», «Руфь», «Юрали».)

Со времени февральской революции она была городской головой города Анапы, и не покинула своего поста и при большевиках, и только впоследствии, под угрозой расстрела, была принуждена бежать оттуда. Мы не знаем в точности обвинения, предъявленного ей, но, во всяком случае, все знающие Елисавету Юрьевну могут засвидетельствовать, что она не только не имела ничего общего с большевизмом, но была его ярой противницей.

Мы надеемся и уверены, что суд над Кузьминой-Караваевой окончится ее полным оправданием. Невозможно подумать, что даже в пылу гражданской войны сторона государственного порядка способна решиться на истребление русских духовных ценностей, особенно такого веса и подлинности, как Кузьмина-Караваева.

Максимилиан Волошин, гр. Алексей Толстой, Леонид Гроссман[112], Габр. Гершенкройн[113], Нат. Инбер[114], Вера Инбер, Наталья Крандиевская, Тэффи, Амари, Александр Биск, Александр Кипен.[115]

 

Письмо возымело действие, и Кузьмину-Караваеву освободили. Альтернативную версию того, как организовано было это спасение, вспоминала Тэффи. Центральную роль в нем сыграл Максимилиан Волошин, поднявший панику:

 

Е.Ю. Кузьмина-Караваева

 

Зашел он и ко мне.

Прочел две поэмы и сказал, что немедленно надо выручать поэтессу Кузьмину-Караваеву, которую арестовали (кажется, в Феодосии) по чьему-то оговору и могут расстрелять.

– Вы знакомы с Гришиным-Алмазовым[116], попросите его скорее.

Кузьмину-Караваеву я немножко знала и понимала вздорность навета.

– А я пойду к митрополиту, не теряя времени. Кузьмина-Караваева окончила духовную академию. Митрополит за нее заступится.

Позвонила Гришину-Алмазову. Спросил:

– Вы ручаетесь? Ответила:

– Да.

– В таком случае завтра же отдам распоряжение. Вы довольны?

– Нет. Нельзя завтра. Надо сегодня, и надо телеграмму. Очень уж страшно – вдруг опоздаем!

– Ну хорошо. Пошлю телеграмму. Подчеркиваю: «Пошлю».

Кузьмину-Караваеву освободили.[117]

 

«Дантон» в Одессе. С самого приезда Толстого в Одессу тема будущей постановки «Смерти Дантона» часто обсуждается в прессе. Например, так:

 

Театр Сибирякова

 

…произведение Ал. Толстого “Смерть Дантона”, принятое к постановке одесским Драматическим театром, следует понимать как новый прием освещения революции. В ней изображен, так сказать, «перевал революции». Пьеса будит в зрителе свежие впечатления недавно пережитого бурного периода русской истории[118].

 

В тот же день, 14 сентября 1918 года (накануне отъезда в концертное турне по городам Украины) Толстой читал пьесу вслух. От его чтения пришел в восторг Валентин Катаев, в своем отзыве упоминавший художественные недочеты Бюхнера и пророчивший пьесе Толстого роль гвоздя сезона. Некоторые сцены показались ему особенно впечатляющими – например, та, где Робеспьер говорит: «В последнее время мне часто снится сон, будто я пишу длинный список тех, кто должен быть казнён, в конце списка ставлю – Максимилиан Робеспьер, и рука моя не может остановиться. И в холодном поту я просыпаюсь», ср.: «В чтении это место производит очень сильное впечатление, и. надо полагать, на сцене оно будет потрясающим. Таких мест в пьесе очень много»[119]. Катаев хвалит пьесу за сценичность – при том, что он ее только слышал! А. Треплев ( А.А. Смирнов, московский театральный критик, ранее работавший в Самаре и близкий к  Горькому ), летом расхваливший пьесу после чтения ее актерам в Москве, тоже оказался в Одессе и перепечатал здесь свою московскую рецензию, применив ее к новой обстановке: «В Драматическом театре в скором времени будет поставлена трагедия Бюхнера “Смерть Дантона”, бывшая под цензурным запретом»[120] – и далее по уже цитированному тексту.

На толстовскую работу многими «возлагались усиленные надежды»:

 

В драматическом театре сейчас усиленно готовятся к постановке новой пьесы А.Толстого «Смерть Дантона».

На эту новинку антрепризой возлагаются усиленные надежды.

Она должна вознаградить театр за все материальные неудачи, которые он понес до сих пор.

Страшная игра случая.

Смерть Дантона послужила некогда гибели французской революции.

А теперь смерть великого трибуна является якорем надежды и спасения нашего театра.[121]

 

А театральный журнал «Фигаро» после чтения писал:

 

«Пока антреприза довольна ходом дела. В среднем на круг приходится по 5400 р. спектакль».[122]

 

Но, как мы вскоре увидим, в других изданиях пьеса встретила неприязненное отношение.

Режиссером предполагался И. Ф. Шмидт[123], ставивший пьесы Толстого в Москве, ближайший друг его дома. Премьера в Одесском драматическом театре, т. н. театре Сибирякова[124] (на улице Херсонской, нынешней Пастера, недалеко от Университета и Публичной библиотеки – теперь в этом здании вот уже 70 лет размещается Украинский театр), намечалась на годовщину Французской революции. 23 ноября театральный журнал «Мельпомена» объявляет о предстоящих 25-28 ноября спектаклях «Смерти Дантона».

Первоначально предполагалось, что Дантона сыграет сам знаменитый Николай Собольщиков-Самарин[125]. Впоследствии он был заменен актером П. Баратовым[126].

Однако Толстого подстерегали разнообразные сюрпризы. В конце сентября было объявлено о болезни и отъезде И. Ф. Шмидта. Незнакомец (Б. Д. Флит) поставил под сомнение подлинность его болезни:

 

Упаси бог, чтобы я не верил действительности недуга маститого режиссера.

Я доверчив, и верю даже в настоящую болезнь Ллойд-Джорджа.

Я просто радуюсь, что человек вовремя заболел.

Вы подумайте только:

– Сезон бледен, как барышня, пожирающая лимоны, анемичен и сер.

Быть может, г. Шмидт меньше всего виноват – нет труппы, нет новых пьес, трудно работать и всё такое. Но ведь обвинять будут главного режиссера, – если ему повезло, он заболел чуть ли не в начале сезона – как же тут не поздравить его. <…>

И вот – волею врачей и медицины – наш театр в начале сезона остается без главного режиссера, без руля и ветрил. <…>[127]

 

В следующем номере «Фигаро» звучит тревога за судьбу Драматического театра: Шмидт ушел, режиссера нет, Собольщиков-Самарин, опытный режиссер – приглашен лишь в качестве актера, не позвали и Озаровского: «У нас давно не было такого вялого, такого скучного театрального сезона» – замечает журнал.[128] Взялся ставить пьесу опытный московский режиссер Главацкий[129], любитель выпить, как сообщается в дневнике Толстого. Тем не менее, в конце ноября пьеса была доведена до премьеры – но обстановка в Одессе не слишком благоприятствовала таким затеям: 28 ноября город без боя взяли петлюровцы. 29 ноября В. А. Муром­цева-Бунина записала в дневнике:

 

Мы в республике. Петлюровские войска вошли беспрепятственно в город <…> Поведение союзников непонятно <…> Сегодня, вместе с политическими, выпущено из тюрьмы много уголовных. Вероятно, большевицкое движение начнется, если десанта не будет[130].

 

Положение всё ухудшалось. На улицах вечером стреляли и раздевали. Света не было. Люди боялись выходить после пяти вечера.

Город напрягал последние силы и отправлял на фронт всех, кого можно. 1 (14) декабря 1918 года «Одесский листок» поместил объявление, которое, как нам представляется, должно было радикально отразиться на театральной жизни:

 

Мобилизация

На усиление Добровольческой армии для борьбы с большевизмом и анархией призываются:

посл.[едних] трех лет – артисты Гос. театров;

посл.[едних] пяти лет – арт. Гор. театра;

сезона 1918–1919 – арт. Драм. театра;

допризывники – арт. Гротеска;

предельного возраста и веса – арт. Фарса.

Сборный пункт – Русский театр.

Время: 5 дек. н[ового]. с[тиля].

 

Все эти передряги весьма ощутимо сказались на премьере «Смерти Дантона», которая состоялась накануне самого вторжения петлюровцев в город, когда повсюду царил страх и участились перебои с электричеством, из-за чего была сорвана генеральная репетиция.

Между тем, ещё до премьеры газеты успели выступить с резкой критикой пьесы. К проекту Толстого с самого начала отнесся враждебно главный редактор «Одесских новостей» Израиль Моисеевич Хейфец. Еще осенью Толстой писал в Киев Андрею Соболю:

 

<…> есть такой Израиль Моисеевич – писательник – ядовитая личность, который, кажется, собирается меня утопить вместе с Дантоном[131].

 

Видимо, Хейфецу не по нраву пришлась толстовская модернизация истории, и в его газете пьеса была дискредитирована, так сказать, авансом: накануне премьеры, 24 ноября, «Одесские новости» дали большую, весьма неодобрительную статью одного из ведущих авторов, Ар. Мурова[132], издателя-редактора «Фигаро», написанную под впечатлением генеральной репетиции:

 

…он растворил [историческую правду] в той правде, какую мы обрели в горниле наших современных испытаний. Красота и величие прошлого как бы потускнели в нашей горечи, герои как бы сошли с пьедестала и чары, которые нас гипнотизировали на протяжении многих десятилетий, потеряли свой былой блеск и силу.

Ал. Толстой даже не захотел изменить своей привычной манере письма. К большим людям и большим событиям он подошел [со] своим необыкновенно простым и добротным языком и охватил их так, будто он с ними непосредственно столкнулся.

Оттого-то и весь идейный стержень трагедии оказался вынутым из истории, или вернее будет сказать, что в революционные события, в которых участвовал французский народ, оказалось вложенным то, что мучительно стянуло в кошмаре потрясенное ужасами большевистской гильотины наше сознание. <…>

Заключительные слова обезумевшей от горя Люси: «Да здравствует король!» несомненно взяты из пьесы Бюхнера с намерением довести до логического конца режим гильотины. Ведь и мы теперь подобным образом пророчествуем, когда взвешиваем разнузданный террор советской власти. Тем не менее я бы не сказал, что финал пьесы кого-нибудь из нас порадует. Он неприятен уж тем, что как будто что-то подчеркивает… <…>

Не подлежит никакому спору, что гр. Ал. Толстому представилась полная возможность высказать свой взгляд на революцию, и ею он, конечно, воспользовался. И легко понять подобный взгляд и подобное настроение, когда видишь картину, как санкюлоты собираются повесить «франта»: «У него носовой платок – значит белоручка. На фонарь его!» И у нас так ловили и ловят «буржуев» и интеллигентов. Но в этом ли только революция?[133]

 

На следующий день, 25 ноября, во время спектакля в театре погас свет, и премьера была практически сорвана.

Газеты писали об этом юмористически:

 

Первое представление «Смерти Дантона» вышло «комом».

Недостаточно переделать хорошую пьесу – нужно поставить ее еще в удачное время.

Свет погас как раз в тот момент, когда на фонаре вешали буржуя. Впрочем, публика могла думать, что просто фонарь испортился. Затем уже заседание конвента шло при одной свече. Слышно было, как г. Аркадьев-Робеспьер[134] кричал:

– Террор, террор!!

Но так как ничего не было видно, то публика стала спрашивать друг у друга:

– Что, уже большевики пришли?

Появились в ложах свечечки, засверкали спички. Было шумно, весело и – непонятно.

– Публика может получить обратно деньги, но если в зале останется хоть один человек, мы будем продолжать играть.

Но все же – играть не продолжали.

Публика бросилась к вешалкам, занавес тихо опустился.

Было мучительно больно за гр. Ал. Н. Толстого, вероятно, чувствовавшего большую обиду от нелепостей случая.

Спектакль был разбит, разрушен…

Французские буржуа на этот раз были спасены[135].

 

На следующий день всё было в порядке, и премьера состоялась. Рецензии в газетах были взволнованно-неодобрительные – однако очень длинные. По количеству отведенного ей в прессе места «Смерть Дантона» оказывалась самым значительным драматическим спектаклем. Рецензии отразили политическое несогласие с неприкрыто антибольшевистской пьесой Толстого, изображающей Великую Французскую революцию вовсе не в героическом духе. Толстому не повезло и в том, что пьесы Бюхнера, в которой такая дегероизация революции уже была сделана, никто не знал. Словом, неподготовленная публика обиделась вдвойне, приписав Толстому радикальную ревизию Французской революции, проведенную ещё Бюхнером.

Разумеется, положение города также отражалось на восприятии пьесы: пассивность и безразличие Дантона сравнивал с равнодушием защитников Одессы местный ведущий театральный критик, авторитетный Лоренцо (Б. Я. Генис)[136]:

 

Тяжелые, мрачные картины. Кровавый туман, окутывающий рельефы прошлого, жжет глаза, оседает на губах липкой и страшной слизью. Да, полно, – прошлое ли это, или самое неподдельное, неприкрашенное настоящее? Тени минувшего встают воскресшими в кошмарном ужасе наших дней. Нет, они бледнеют и стыдливо жмутся в сторону перед страшными виденьями, которые ежедневно слетают со столбцов утренних газет. И самый газетный лист кажется весь закрашенным в одну кровавую красную краску.

В этом безумном кошмаре наших дней есть нечто еще более страшное, чем самый кошмар. Страшнее всего, что страшное перестает быть страшным. Что кровавый поток, в конце концов, рождает в нас равнодушие, отупение. Не то еще главная беда, что революция начинает нам казаться, как одному из персонажей Толстого, “просто мясной лавкой”, а то, что это застает нас усталыми, уже неспособными к новой борьбе[137].

 

Лоренцо отмечает апатию, охватившую зрителей:

 

Равнодушие публики к пьесе это только лишнее доказательство нашей усталости и равнодушия ко всему, что будит в нас гражданское чувство, что пытается вернуть к общественной жизни, пробудить от спячки наших маленьких дантонов[138].

 

Публика, очевидно, не готова была пробудиться ни к новым революционным восторгам, ни к ревизии Французской революции, на поклонении которой воспитывались несколько поколений русской интеллигенции. По тем же соображениям пьеса не понравилась и большинству одесских традиционно либеральных журналистов, которым неприятно было видеть на сцене развенчание старых святынь. Лоренцо писал:

 

Трагедия не в том, что прекраснейшие, святейшие знамена человечества лежат затопленные в море крови, а в том, что эти опозоренные знамена перестают казаться нам прекрасными и священными, что не только исчезли силы снова поднять их, но исчезает и желанье.

 

Удивительно, что Лоренцо из только что увиденной им пьесы Толстого, где автор попытался по-иному, по-новому переставить акценты, делает такие выводы, как если бы с тех пор ничего не случилось. Виновато их – или наше – душевное разложение, и поделом им – или нам:

 

Всё опустошено. Осталось только отвращение к крови и ненависть к политике. Осталась только жажда покоя, тишины и мира. Осталась жажда личного счастья – грубая, эгоистическая жажда наслаждений и радостей жизни. И в этом вся наша трагедия, в этом вся бездонная правда, весь неисчерпаемый ужас нашего падения.

Я не знаю, хороша ли пьеса А.Толстого или плоха. В ней очень много недостатков, и роковых недостатков. Но цель, которую он поставил себе, им достигнута. Трагедия наших дней воплощена им в образе давно минувшего с большой глубиной и силой. Я даже не знаю, в какой мере это была трагедия Франция. Это именно наша русская, наша нынешняя трагедия. Дантон – сердце и мозг Французской революции – Дантон, уставший от крови и ушедший в личную жизнь, утонувший в жажде наслаждений – какой это верный, какой точный символ наших теперешних русских переживаний. Дантон гибнет в огне революции, падает жертвой бессмысленного террора, но как творческая личность он погиб уже раньше. Погиб в тот день, когда почувствовал себя равнодушным и усталым, изверившимся в правде революции, и потянулся к вину, к женским ласкам, возмечтал об уединении и покое. Душевное разложение Дантона как нельзя вернее и ближе воплощает собой наше внутреннее разложение, и его материальная смерть – это трагический символ нашей смерти.

Такова, несомненно, идея пьесы. идея волнующая и значительная. Самая значительная, какую только можно себе представить в наши тяжелые дни. Борьба Дантона с Робеспьером представлена автором как столкновение деспотической и бесстрастной, бессердечной государственности, доведшей до бессмысленного предела свою извечную систему устрашения, и личности, изверившейся в всеосвящающую правду государственности. Робеспьер заносит нож гильотины над головой Дантона не потому, что видит в нём опасного вождя контрреволюции. Он казнит его как разложившуюся личность, потерявшую инстинкт общественности[139].

 

Как видим, в целом Лоренцо относится к позиции Робеспьера с пониманием, ведь Дантон для него – символ общего «разложения» интеллигенции, её отхода от революции, заслуживающего кары. Идеи пьесы Толстого он так и не понял. Тот же рецензент высказал предположение, что, возможно, лучше было поставить пьесу самого Бюхнера (с которой он, напоминаю, не был знаком – ведь её в 1905 г. задержала цензура).

Действительно, в октябре 1918 года журналы сообщали, что знаменитая труппа Макса Рейнхардта собирается привезти бюхнеровскую «Смерть Дантона» на Украину – гастроли предполагались с 1 по 20 января.[140] Не узнал ли об этом своевременно заболевший Шмидт раньше других? Не повлиял ли на его исчезновение и московский скандал с «Дантоном»?

Л. М. Камышников, яркий одесский театральный и художественный деятель и критик, констатируя крушение идеалов, позволил себе всё же больше вольнодумства, чем остальные одесситы, компенсировав это удвоенной враждебностью к пьесе Толстого и спектаклю в целом:

 

Наше преклонение пред завоеваниями свободы было так велико, что даже исключительная по демонической жестокости личность Робеспьера вызывала к себе с нашей стороны внимание, граничащее с преклонением. Но это было.

А теперь что? Теперь мы думаем и чувствуем иначе. Теперь мы освещаем красную эмблему революции холодным светом ненависти, пустого, лишенного всякой романтики сердца, или как говорит Толстой в предисловии к «Смерти Дантона» – в образах прошлого мы переживаем еще более кровавое настоящее. <…>

Ал. Н. Толстой революцию ненавидит. Ненавистью к революции проникнута вся пьеса от начала до конца, надо удивляться, как ещё в Совдепии не догадались предать её сожжению, ибо там собираются, кажется, ставить на сцене.

Пафос современности, вдохновляющий Толстого – это пафос негодования против революционного начала. «Революция, – говорит Геро в пьесе, – завершила круг, как змея, и ужалила сама себя в брюхо».[141]

 

Рецензент возражает даже против жанрового обозначения пьесы как трагедии:

 

При таком последовательном и вполне понятным для Толстого отвращении к кровавому разгулу современности, становится несколько понятней название его пьесы «трагедией».

Если считать революцию трагедией современности, то в пьесе отсутствует элемент, её переживающий. Для кого «Смерть Дантона» является трагедией?

 

В итоге, писал Камышников, Толстой ненавидит своих героев и «только отрицает»: поэтому всё скучно, сухо и мертво:

 

Ни личность Дантона, ни сухость Робеспьера, ни грандиозность событий не захватила автора так сильно, как увлекла его современность наша, как обуяла его нелюбовь к революции вообще, французской или русской – все едино. И пафос Толстого, это только пафос отрицания, отталкивания, даже отвращения <…> И не будь в пьесе отражения нашей современности, она была бы еще более бесцветной и незначительной <…> Его [Толстого] равнодушие, его холодная нелюбовь к теме не отразила в пьесе даже обычного для этого талантливого писателя образного языка и блеска литературной формы.

Поставлена пьеса г. Шмидтом[142] так же холодно и беспафосно, как и написана автором.

 

Даже язык показался Камышникову неинтересным – тогда как другие рецензенты всё же называют его прекрасным.

Может быть, дело было в том, что Одесса еще не почувствовала прелестей террора на своей шкуре?

Впору отметить здесь прежний наивный оптимизм самого Толстого, его призыв в статье лета 1917 г. – помнить, что вблизи трудно увидеть подлинный лик революции; нужна дистанция. Рецензент Ар. Муров писал о «Смерти Дантона» буквально то же самое:

 

Мы в конце революции, и нам трудно отойти от неё на расстояние, чтобы найти необходимую перспективу.

 

Похоже зато, что у Толстого после страшного московского террора уже не оставалось проблем с перспективой.

Итак, успеха вроде бы не было:

 

Приходится признать, что «Смерть Дантона» Ал. Толстого, о которой так много писалось в местной прессе, успеха не имеет. Исполнение – неровное. Лучше всех играл актер Харламов, темпераментом своим затмевавший Дантона-Баратова, что никак не соответствовало замыслу автора.[143]

 

О постановке все отзывались сдержанно: но из чтения заметок можно понять, что она была не так уж плоха. Рецензент Н. А. Пересветов с неудовольствием отмечал скромность средств, которыми располагал театр, сетуя, что «Дантон» не развернулся в массовую постановочную драму. Для нас это драгоценное свидетельство того, что спектакль носил авангардный характер, непривычный и раздражающий:

 

Необходимость в возможно кратчайший срок предъявить двенадцать картин – свела обстановку мировых событий к интимным улочкам, закоулкам и миниатюрным намекам.

Дороговизна холста отождествила Пале-Рояль с парижским бульваром.

Недостаток костюмов превратил толпу определенной эпохи в маскарад.

Бедность в смысле интеллигентных сотрудников не дала возможности вышколить ту же самую толпу и сделать ее достаточно многочисленной…

Правда, режиссеры потратили много изобретательности для обхода поставленных им судьбою затруднений. Например, недостаток места и «народа» они в восьмой картине маскируют путем помещения публики трибунала ниже поля зрения присутствующих в зале, а в двенадцатой весь сценический план сводят к закоулочку, в котором заключена толпа.

Конечно, это остроумно, и, пожалуй, хорошо, но не надо же быть несправедливыми, а потому отдадим должное также тому безвестному изобретателю [из] провинции, который заменил отсутствующих воинов доской со шлемами, проносимой за кулисами с таким расчетом, чтобы зрители видели только эти шлемы несуществующих носителей их[144].

 

В сходном тоне оценивает режиссерскую работу и Лоренцо. Из его оговорок можно понять, что в спектакле было много новаторских решений:

 

Сам по себе режиссерский план постановки, выдержанный в тонах мрачного рембрандтовского освещения, надо признать прекрасным. Тут были проявлены и блестящая выдумка, и много режиссерского знания и уменья. Некоторые разрешения сценических задач, как, например, в сцене революционного трибунала, поражали оригинальностью и смелостью замысла. Но осуществления получились значительно ниже художественных замыслов. Сценический аппарат оказался не на высоте задачи, и толпа кричала, шумела, но мало жила, мало переживала[145].

 

Однако, критикуя постановку, рецензенты в конечном счёте всё же расшаркиваются перед драматургом. Несмотря на эскизность, Пересветов всё-таки счел «Смерть Дантона»

 

..очень интересным произведением на нашей бесплодной драматической почве. Литературный, прекрасный язык, эффектность со вкусом выбранных положений, точность исторической трактовки событий – все останавливает на новинке внимание читателя.

 

Лоренцо, нашедший столько недостатков и в пьесе, и в постановке, и в игре, под конец также высоко оценил спектакль в целом:

 

И всё-таки спектакль значительный и ценный <…> наконец, спектакль настоящих образов и настоящих театральных волнений. Спектакль, заслуживающий внимательного и серьёзного отношения публики.

 

Налицо была явная непоследовательность, виляние. Зато решительно в пользу «Дантона» выступил издатель-редактор «Мельпомены» Евг. Я. Генис (Альцест)[146]. Можно только поражаться такому диапазону мнений: выясняется, что спектакль был увлекательным!

 

В чисто сценическом отношении «Смерть Дантона» сделана довольно искусно и умело. Почти все 12 картин пьесы смотрятся с огромным, жутким, неостывающим интересом, которым, по мере развития действия, усиливается и крепнет. Впечатление это ещё более усугублялось интересно задуманной и талантливо выполненной постановкой пьесы. Играли «Смерть Дантона» очень недурно и некоторые картины, как, например, 5-я у Робеспьера, 10-я в трибунале и 11-я в тюрьме, несомненно, захватили и взволновали зрителей.[147]

 

Хотя газеты, в общем, не выразили по поводу «Дантона» особого энтузиазма, театральные журналы, не озабоченные идеологической правоверностью, хвалили спектакль: никакой катастрофы не было. «Дантон» после четырёх спектаклей, прошедших подряд, был повторен 2 декабря. Затем была страшная неделя боёв в городе. Но «Дантон» всё же шёл ещё один раз 10 декабря – и, если верить «Фигаро» (номер от 13 декабря 1918 г.), второй 15 декабря – уже по обычным (т.е. не бенефисным) ценам.

«Мельпомена» объявила в конце сезона, что зимний сезон в Драмтеатре, по заявлению его антрепренера М. П. Ливского[148], закончен без убытков.[149]

Б. Варнеке[150], сетуя на отсутствие оригинальных новых пьес, теперь вспоминал «Дантона» с ностальгией:

 

Как ни удачны прошедшие на одесской сцене переделки из Дантона и Александра І Мережковского, все таки они несомненные дочери того Фомы, который только на безлюдьи может слыть за дворянина.[151]

 

Подводя итоги всей этой разноголосице, можно сказать, однако, что в целом, судьба пьесы Толстого о Дантоне – главного его проекта 1918 года, на который потрачено было больше всего сил и времени, сложилась неудачно. В Москве, где публика была более подготовлена к восприятию пьесы, та была снята, затем возвращена в искаженном цензурой виде; а одесская постановка имела, при всех оговорках, весьма сдержанный успех – и не только в силу форс-мажорных обстоятельств, но и из-за догматизма одесской интеллигенции, не готовой к переоценке ценностей даже на грани гибели. Дальнейшие переделки «Смерти Дантона» всё же не сделали звучание пьесы достаточно приемлемым. Ни в одной из версий она больше не ставилась, если не считать нескольких провинциальных постановок того же сезона [152]

Можно сравнить толстовскую пьесу с фильмом Анджея Вайды «Дантон», где Французская революция также деконструируется в свете тоталитарного опыта. Растерянная реакция на этот фильм во Франции сравнима с резонансом толстовской пьесы в Одессе.

А может, дело было и в том, что, несмотря на все усилия Толстого, многострадальная пьеса так и осталась «пьесой для чтения»? Рецензии критиков, слышавших её в авторском исполнении накануне спектакля, звучали гораздо более одобрительно, чем отклики на спектакль. Так, Вальбе подчеркивал, что в чтении пьеса производит гуманное, доброе впечатление – постановка же, напротив, поразила всех мрачной безысходностью. Вальбе писал:

 

О сценичности толстовской пьесы подробно [можно] будет писать после постановки и наш театральный рецензент. Но в чтении пьеса Толстого держит нас во власти хороших переживаний.

Гуманной мечтой о победе красоты и добра над жестокой нивелировкой человеческой личности, тихой, мудрой скорбью о незавершенном и недостигнутом в вековечных полётах человеческого идеала отмечены некоторые яркие сцены толстовской пьесы.

И оттого она злободневна. И далёкие отзвуки великой французской революции сплетаются с рыданиями и надрывами бушующей современности.

Остро и близко чувствует Толстой самум современности.

И при хорошей актёрской игре, нам думается, пьеса Толстого может освежить нашу притупляющуюся эмоциональность в восприятии тех трагических дел и дней, которые так обильно выпали на долю нашего поколения.[153]

 

Возможно даже, что текст, разыгранный на театре, сильно отклонился от того, который Толстой читал актёрам: об этом оставил свидетельство Камышников:

 

А в конце, в самом финале пьесы жена Камилла Демулена вскакивает на стол и кричит:

– Будь проклята революция, да здравствует король!

Впрочем, это только в постановке, на нашей сцене, а в оригинале, который лежит передо мной, финал пьесы другой. Там нет фразы о проклятии революции, но так как автор при постановке был, то, очевидно, новая редакция сделана с его согласия.[154]

 

И в рецензии Валентина Катаева на чтение пьесы указывается на запомнившиеся ему места, которых нет в печатном тексте – например, монолог Робеспьера о том, как ему снится, что он составляет проскрипционные списки (см. выше).

Кроме того, в авторском чтении Дантон кричал в тюрьме: «Слышите ли вы, революция сошла с ума! Поймите же, революция сошла с ума!»[155] – и этой реплики нет ни в одной версии толстовского текста.

В тот же день, когда вышли рецензии на злосчастную премьеру «Дантона» – 30 ноября – «Мельпомена» сообщала:

 

В Гор<одской> Аудитории приступили к репетициям новой пьесы гр. А.Н. Толстого «Ракета». В этом спектакле примет участие артистка Е.Т. Жихарева[156].[157]

 

Но больше об этом спектакле не писали – видимо, отсвет неудачи «Дантона» упал и на «Ракету». Толстой в декабре мало появляется на публике. Напрасно театральные журнальчики хихикали, как «Мельпомена»:

 

Граф А.Н. Толстой после успеха «Смерти Дантона», написанного в сотрудничестве с Бюхнером, ищет нового талантливого покойника в соавторы для следующей новинки.[158]

 

Сам Толстой, очевидно, пережил всё случившееся как большой личный провал. Он делает логическое умозаключение: драма не удалась, пусть будет проза. 25 (12) декабря, на «Среде», он читает рассказ «В бреду» – по всем признакам, главу из будущего романа.

Следующие три месяца он отходит от драматического театра, ограничиваясь участием в разнообразных праздниках, организацией кабаре и т.д. И только 12 марта 1919 г. он выносит на суд публики, на «Среду», новую комедию «Любовь – книга золотая».

Пьеса «Смерть Дантона» выходит отдельной книжкой в конце зимы – начале весны 1919 г. в Одессе, в издании «Южно-Русского общества печатного дела». Как и на многие другие книги, опубликованные перед самым приходом большевиков, рецензии на неё появились лишь через полгода, когда добровольческие войска вновь заняли Одессу, и свободной прессе было даровано ещё полгода жизни перед окончательным распространением советской власти на юг России. Ожил и «Одесский листок», и 28 сентября К.В.Мочульский опубликовал в нём рецензию на пьесу Толстого:

 

Трагедия усталости (по поводу пьесы гр. Ал. Толстого «Смерть Дантона»).

После революций наступают эпохи скепсиса и пессимизма, после динамики действия – статика размышления. Почему самые благородные идеи надевают подчас оскаленные звериные маски, почему мечта о золотом веке, пронзив землю, заставляет её истекать кровью, почему свобода вырождается в рабство, а братство – в братоубийство? <…>

И вот переживших революцию, вернее – уцелевших от неё – охватывает сомнение. Оно заливает весь мир, отравляет каждую мысль и каждое чувство, сковывает движение. После эпохи безграничной веры – наступает время столь же безграничного недоверия. <…>

Памятником завершившейся эпохи «изживания революции» является недавно вышедшая в печати трагедия гр. Алексея Н. Толстого «Смерть Дантона» (издание Южно-Русского об-ва печатного дела. Одесса. 1919).

Странная трагедия – в ней отсутствует и драматическое действие, и трагический пафос. Правда, в предисловии автор заявляет, что «пафосом пьесы было переживание в образах давно минувшей нашей еще более кровавой и страшной революции». Однако в изображении А.Толстого, революция ни страшна, ни кровава: она просто нелепа и скучна.

<…> Автору не удается убедить зрителя, что такой миролюбивый, трогательно добродушный буржуа – кровожадный Дантон, виновник сентябрьской резни. Трагедия строится на теме усталости и разочарованности; естественно, что на это выжженной почве трагическое действие вырасти не может <…>.

Таков пафос трагедии и вместе с ним пафос революции. А. Толстой не поднимается над кровавым туманом 1918 года – и сквозь его пелену события 1793 года представляются ему сплошной «грязью» и «мерзостью». «Революция должна кончиться» – говорит одно из действующих лиц – и наконец-то мы перестанем навязывать друг другу каждый свою глупость. Никто не должен мешать другому жить. Оставьте человечество в покое». «Государственное устройство должно быть прочной, но легкой одеждой: а на нас хотят напялить власяницу Кастрата. Я протестую».

И вся пьеса есть протест индивидуалиста против насилия государства. Грубая власть, вторгающаяся в семейный быт, в личную жизнь человека, регламентирующая его существование, контролирующая его мысли, посягающая на свободу его духа – эта власть отождествляется здесь с государством, и борьба с ней приобретает характер анархический. Пьеса Ал. Толстого – любопытный документ пережитой и завершенной индивидуалистической эпохи. Мы вышли из неё под знаком Великой единой России, и путь наш лежит от анархии к новой форме государственности. [159]

 

В этом забавнейшем тексте Толстой со своим Дантоном оказываются носителями якобы неуместного в «новой русской государственности» Деникина индивидуально-анархического начала. Видно, большевистская интермедия лета 1919 г. заставила население по контрасту оценить нормальные государственные устои и почувствовать, насколько хрупки они и насколько нуждаются в консолидированной поддержке. Возможно и другое: Дантон выступает против «плохого» государства, но Мочульский боится, что это может быть понято как критика «существующего строя», т. е. Добровольческой власти. Скорее всего, он защищает пьесу от обвинений в революционности, вполне возможных – вспомним монолог из «Хмурого утра».

Как бы там ни было, рецензия Мочульского, дрожащего над деникинской «государственностью», напоминает о Лоренцо, не одобрившего Дантона – «личность, изверившуюся в всеосвящающую правду государственности». Толстой, утверждавший устами Дантона священные права личности, оказался и у него под подозрением.

Итак, «Смерть Дантона» вспомнили ещё раз в ненадолго освобождённой от большевиков Одессе осенью 1919 г, когда печать обсуждала культурные вехи прошлого сезона, насильственно и внезапно оборванного, и в числе прочих – пьесу Толстого.

Резюмируя, можно сказать: «Смерть Дантона» вовсе не была самым успешным театральным достижением сезона 1918–1919 гг. Наиболее восторженные и развернутые театральные отклики посвящались актрисам – Е. Полевицкой и Е. Рощиной-Инсаровой. И всё же толстовский проект получил неизмеримо больше внимания, чем любая тогдашняя пьеса. На него отреагировали все газеты длинными, подробными рецензиями. Чувства были смешанные, но все признавали важность этой постановки и, во многом с ней не соглашаясь, всё же относили спектакль к лучшему, что дал сезон.

Гипотетическая поездка в Киев. Посетил ли Толстой во второй половине 1918 года Киев и если да, то когда именно? Ведь весь октябрь 1918 года он занят: ставит «Смерть Дантона» – и всё же в октябре в газетах объявляется о его приезде в Киев. «Литературная хроника» газеты «Новости дня» за 20 (7 по ст.ст.) октября 1918 г. сообщает:

 

В ближайшем будущем в Киеве предстоит ряд лекций и вечеров известных писателей. В начале декабря состоятся лекции Леонида Андреева и Ив. Бунина. Тема лекции последнего – «Проблемы мировой поэзии». Кроме того предполагаются вечера Евгения Чирикова и гр. Алексея Толстого, на которых писатели прочтут ряд своих еще неизданных произведений.

 

Через несколько дней после этого «Киевская мысль»[160] пишет:

 

В непродолжительном времени вечер прозы и поэзии графа Ал. Толстого. Подробности своевременно.[161]

 

Но проходят ещё две недели – и лишь 7 ноября (25 октября) 1918 г., одесская газета «Театральный день», № 176, извещает: «Выезжает в Киев писатель гр. Ал. Толстой и поэтесса Наталия Крандиевская, в Киеве состоится вечер интимного чтения». Однако Толстой не спешит ехать. Выступление его в Киеве пока откладывается. 25 (12) ноября в «Последних известиях» (Киев) и «Киевской мысли» концертно-лекционное бюро Л. Горина и М. Гониодского сообщает:

 

Театр «Соловцов».

Во вторник 3-го декабря нов. ст.

Вечер прозы и поэзии графа Алексея Толстого

Новейшие произведения в исполнении автора

При участии поэтессы Наталии Крандиевской

Начало ровно в 8 часов.

 

«Наш понедельник» – литературная газета, издававшаяся в Киеве в 1918 г. Глебом Алексеевым – писал в тот же день, 25 ноября:

 

Книги и писатели

<…>3 декабря в зале Интимного театра состоится вечер писателя и драматурга гр. Алексея Толстого и поэтессы Наталии Крандиевской.

 

Тем временем военная ситуация всё ухудшается, и ехать на север становится делом рискованным. 28 (15) ноября ожидается занятие станции Фастов германскими войсками. Газеты пишут:

 

Сообщение Одессы с Киевом (от соб. корр.)

Одесса, 27. Сегодня кружным путём отправлен поезд на Киев, рассчитанный на прохождение пути в течение трёх суток. Несмотря на затруднения в передвижении, все места заняты.[162]

 

На деле петлюровцы берут Фастов тогда же, уже 28 (14) ноября, и сообщение Одесса – Киев прерывается. Газеты сообщают, что вечер Толстого откладывается до нового объявления. А пока петлюровцы без боя входят в Одессу и хозяйничают на периферии города.

22 (12) ноября союзный флот прибывает в Новороссийск и Севастополь – Одесса на очереди, и как пишут газеты 29 (16) ноября, в здешнем порту появляются два французских миноносца. 30 (17) ноября, в субботу, Толстой их увидел на рейде. 1 декабря (18 ноября) город занимают союзные французские войска.

В тот же день газета «Киевская мысль» вновь сообщает о вечере Толстого в театре «Соловцов», опять обещая «новейшие произведения в исполнении автора при участии Н.Крандиевской». Очевидно, Толстой при виде пуалю и зуавов преисполнился оптимизма.

Но 2 декабря (19 ноября) военная сводка, наполовину стёртая цензурой, сообщает о боях за Киев. А 3 декабря (20 ноября) киевские «Последние новости» печатают объявление:

 

Вследствие задержки в пути из Одессы в Киев

Театр «Соловцов»                                         Театр «Бергонье»

Вечер прозы и поэзии                                   Лекция Овсянико-Куликовского

Ал.Толстого

переносится на один из ближайших дней, о чём будет объявлено в газетах и афишах.

 

Германская комендатура в Киеве в том же номере извещает с сильным немецким акцентом:

 

Наступлением республиканской армией [sic! – E.T.] на Киев оказалась самая важная для отправки наших войск на родину железнодорожная линия Киев-Фастов-Глобы, прерванной и тем самым привоз продовольствия для Киева стал невозможен. Кроме того со дня на день можно было ожидать, что Киев станет театром военных действий между обеими сторонами <…>.

 

Как известно, петлюровцы заняли город 27 (14) декабря 1918 г. и продержались там около месяца. Значит ли это, что в январе у Толстого, наконец, появилась возможность посетить Киев? Напротив, с начала января толпы беженцев из Киева затопляют Одессу. С 10 января говорят о падении Киева, так и происходит – Киев без боя сдан большевикам 6 февраля (24 января) 1919 г. Остаётся предположить, что визит этот, о котором вспоминает Глеб Алексеев, носил исключительно частный характер и не получил отражения ни в каких текстах того времени. Другие источники о нём не сообщают, не вспоминает и Крандиевская.

Вот как описан этот эпизод у Алексеева:

 

«Право сейчас <не> припомню, когда в первый раз меня поразило это удивительное, надолго запоминающееся лицо: то ли в Москве, в гомонливом кафе «Бома», где, притекая к ночи, творческая Москва отдавала неизжитой избыток никогда не меркнущей талантливости своей, улыбки полнокровной, нутряного своего смеха. Тогда под Толстым бронзовым, побрившимся Сократом[163] – сидел Толстой живой, и дородные его щеки дрожали от довольного смеха, кривя толстогубый рот в улыбку сытого жизнью барина? То ли в Киеве, когда на улицах и в министерствах пробовали говорить на «мове», а в паштетных бравые подполковники задумчиво теребили оселедцы – он, в меховой шубе в развалку, плыл по Крещатику, солидно останавливался у чулочного магазина, зябко загнув руки в карманы, и посмеивался добродушным смешком, совершенно отказываясь понимать, что «панчохи» и есть по-украински «чулок»?»[164]

 

Может быть, Толстой приехал в Киев «кружным путём, несмотря на затруднения в передвижении»? Но зачем?

 

Толстой в литобъединениях Одессы. Как известно, с лета 1918 г.

 

Город волею судьбы стал третьим этапом российского именитого беженства. Цвет интеллигенции и политических партий, конспировав­ший ранее в Москве и потом бурно крутившийся в водоворотах киевских событий, волной революции выбросило на одесский берег. Город коммерческой и спекулянтской горячки стал новым центром политического ажиотажа, борьбы союзов, «бюро», советов, организаций, «правительств», делегаций. …Одесса насыщена была до предела привнесенной ими политикой, в которой купно с искренними и патриотическими стремлениями переплелись тёмные побуждения политических маклеров и людей с болезненной жаждой власти и влияния – каким угодно путями, какой угодно ценой.[165]

 

Мрачные настроения, тревожные, как любила выражаться Тэффи, «ауспиции», смягчались разлитой в одесском воздухе лёгкостью. Легкомысленные одесские настроения той осени-зимы описывались сотни раз. Вот одно из таких описаний, поданное с упором на литературную ситуацию. Принадлежит оно знаменитому юмористу Дон-Аминадо[166]:

 

Музыка играет, штандарт скачет, всё как было, всё на месте. Фонтаны, Лиманы, тенора, грузчики, ночные грабежи, «Свободные мысли» Василевского.[167]

Вместо ненавистного Бупа – буп это бюро украинской печати, – добровольческий Осваг.[168]

Газет, как грибов после дождя.

В «Одесском листке» – Сергей Федорович Штерн.

В «Современном слове» – Дмитрий Николаевич Овсяннико-Куликовский, Борис Мирский (в миру Миркин-Гецевич)[169], П.А.Нилус, А.М.Федоров, Вас. Регинин, бывший редактор петербургского «Аргуса». Алексей Толстой, он же и старшина игорного клуба; А.А.Койранский на ролях гастролёра, Леонид Гросман, великий специалист по Бальзаку и по Достоевскому; молодой поэт Дитрихштейн[170], ещё более молодой, и тоже поэт Эдуард Багрицкий; Я.Б.Полонский[171], живой, способный, пронзительный, – в шинели вольноопределяющегося; Д.Аминадо, тогда ещё Дон, и, в торжественных случаях, почётный академик, Иван Алексеевич Бунин. <…>

Театры переполнены, драма, опера, оперетка, всяческих кабарэ хоть пруд пруди, а во главе опять «Летучая мышь» с неутомимым Никитой Балиевым.

Сытно, весело, благополучно, пампушки, пончики, булочки, большевики через две недели кончатся, «и на обломках самовластья напишут наши имена»…[172]

 

Резюмируем: в Одессе Толстой полон оптимизма и кипит энергией. Ему хватает времени на всё, даже на самые невероятные затеи. Более того – он, в отличие от подавляющего большинства людей своего круга, готов на любую работу, вроде той, о которой вскользь говорит Дон Аминадо. Как вспоминал Бунин, он «получал неплохое жалованье в одном игорном клубе, будучи там старшиной»[173]. Вера Бунина записала в дневник:

 

Зейдеман затевает клуб. И Толстой согласился быть старшиной в нем, кажется, за три тысячи в месяц. Легкомысленный поступок![174]

 

Но легкомыслие это давало возможность писать.

Как уже говорилось, осенью 1918 г. в Одессе организуется своя «Среда» – отчасти наследница московской «Среды» 1918 г. Об этом подробно написано в воспоминаниях А. Биска:

 

Приближалось большевицкое время и, вместе с тем, наступил самый блестящий, – увы, предсмертный период существования Литературки.

В Одессу, последнее убежище, начали прибывать писатели, бежавшие из Петербурга, Москвы и других городов. Алексей Толстой, Наталья Крандиевская, Максимилиан Волошин, Бунин, Алданов – в Одессе собрался цвет русской литературы.

Приехал также Нат Инбер и принял живое участие в делах Литературки. Но, как я говорил, те, которые считали, что Общество существует для них, – литераторы, оказались затертыми среди лиц других профессий, являвшихся, как и мы, полноправными членами.

И вот Инбер подал своим единомышленникам идею: устроить государство в государстве. Так образовался литературный кружок «Среда», просуществовавший примерно с конца 1917[175] года до самой смерти Литературки, последовавшей в январе 1920 г., – и с перерывами в ½ и 4 месяца – время первых и вторых большевиков. Наши лозунги были: уйти в подполье, спасаться от адвокатского красноречия, которым были полны общие собрания Литературки.

Надо отдать справедливость покойному председателю Литературки Израилю Моисеевичу Хейфецу и некоторым другим членам Правления – они, втайне сочувствуя нам, широко пошли навстречу нашим стремлениям. Мы действительно ушли в подполье, нам был предоставлен подвальный этаж с отоплением, освещением, прислугой, канцелярскими принадлежностями, и т. д. Все это было, конечно, не вполне законно, т. к. не было статута, на основании которого часть членов О-ва могла забаррикадироваться в помещении, принадлежащем всему О-ву. И, однако, это произошло, и я даже не помню протестов по поводу этой узурпации прав остальных членов О-ва.

Председателя в «Среде» на было, мы учредили Исполнительное бюро из четырех лиц: Ната Инбера, Габриэля Гершенкройна, меня и Алексея Толстого. Я упоминаю Толстого на последнем месте, ибо его участие было чисто номинальное; вся работа лежала на нас троих. Наше трио составило список будущих членов «Среды». Фильтровка была, в смысле строгости, совершенно фантастическая. Мне просто стыдно вспомнить сегодня некоторые имена тех, кого мы забаллотировали. Достаточно сказать, что количество членов «Среды» никогда не превышало сорока. Каждый член «Среды» имел право ввести на собрание не более двух гостей. Это соблюдалось с необычайной строгостью, поэтому собрание никак не могло насчитывать более 120 человек.

Можете себе представить, какой бум поднялся в Одессе, падкой на всякую сенсацию. Люди, которые никогда не интересовались никакими лекциями, разбивали мой телефон, чтобы попасть на собрание «Среды»; публика толпилась у входа в чаянии попасть на Собрание, но напрасно: мы были неумолимы. Мы хотели замкнуться в себе, уйти в чистую литературу: читать свои произведения, разбирать их, без краснобайства, косноязычно, но добираться до истины[176].

 

Первое заседание «Среды» (оно же было и организационным[177]) состоялось 20 ноября. Н. О. Инбер делал на нём сообщение о литературных новинках обеих столиц. На втором заседании кружка, 27 ноября, Л.Гроссман причел доклад о неизданных произведениях Достоевского. Отчет об этом заседании в «Одесских новостях» (где сотрудничал Нат Инбер) гласил:

 

Литературно-артистическое общество: литературный кружок «Среда».

В среду [27 (14) ноября] состоялось 2-е собрание закрытого литературного кружка, основанного по инициативе литературной секции общества.

Программа:

1. Сообщение Л. Гроссмана «Неизданные и малоизвестные произведения Достоевского».

2. Обсуждение: в беседе приняли, кроме Леонида Гроссмана, участие гг.: А. М. Муров, С. С. Юшкевич, А. К. Горностаев[178], Б. С. Вальбе, П. С. Юшкевич, И. А. Хмельницкий, А. А. Биск и Г. Г. Лившиц. <…>

В следующую среду, 4 декабря ровно в 8 час. вечера предполагается чтение нового произведения С.С. Юшкевича «Нелогическое» – страсти в 3 картинах.[179]

 

Третья встреча кружка состоялась 4 декабря: «Одесские новости» писали о её особом многолюдии и об интересном диспуте на ней, возникшем после чтения С.Ю. Юшкевича:

 

«Среда»

Лит.-Арт. О-во. Лит. кружок «Среда»

Состоявшееся в среду 4 декабря собрание кружка «Среда» было особенно многолюдно. Кружок посетили и многие приезжие литераторы, как И. А. Бунин, граф А. Н. Толстой и др.

Председательствовавший А.А.Биск сделал краткое сообщение о трагической погибшем поэте Анатолии Фиолетове и прочитал несколько его стихотворений <…>

После этого Семен Юшкевич прочитал свое новое произведение «Нелогическое». [180]

 

11 декабря (28 ноября) «Одесские новости» сообщают:

 

После непродолжительного перерыва, вызванного стечением различных неблагоприятных обстоятельств, возобновляются в Литер.-арт. об-ве собрания литературной секции. <…>

 

Эти обстоятельства совершенно очевидны – бои в городе; а 5–6 декабря он, наконец, был освобожден от петлюровцев войсками Добрармии.

На четвертой «Среде» читали свои новые стихи В. Инбер и Н. Крандиевская. К. В. Мочульский делал «предварительное сообщение» о русской женской поэзии. Судя по газетному отчету, он сетовал на традиционно снисходительное отношение к творчеству женщин, выражая надежду, что расцвет женской поэзии, пришедшийся на последнее десятилетие, положит ему конец, и упоминал об Анне Ахматовой, которая становится главой целой школы. После чтения новых, ненапечатанных стихов – Верой Инбер и Натальей Крандиевской – в прениях Г. О. Гершенкройн говорил о чисто женской эмоциональности стихов Инбер. Лиризм Наталии Крандиевской, напротив, «мужествен», символичен и по общему строю сходен с лирикой Вяч. Иванова. Последовала дискуссия Гершенкройна с Мочульским о «женском» (в том числе и у поэтов-мужчин) и «мужском» началах в современной русской поэзии. Затем И. А. Хмель­ницкий пожурил обоих за излишнее теоретизирование. Л. Чижиков вспомнил Барыкову и Жадовскую, а затем Мирру Лохвицкую.[181]

Следующее заседание, прошедшее 25 (12) декабря, сопровождалось особыми строгостями, и каждый член кружка вправе был привести с собой лишь одного гостя вместо обычных двух.[182] Читали Толстой и Амари-Цетлин. Вера Муромцева-Бунина записала об этом заседании 26 (13) декабря 1918 г.:

 

Вчера была впервые на «Среде» здешней, но читали наши москвичи: Толстой и Цетлин <…> На прениях мы не присутствовали – поспешили домой <…>

Буковецкий[183] хорошо сказал про Толстого: «Он читает так, точно причастие подает»[184].

 

Вот как реагировали участники этой «Среды», на прочитанные тогда рассказ Толстого «В бреду» – где выведен герой, похожий на Телегина, и его любимая девушка, в которой узнаются многие черты Даши, – а также на сказку «Олена многосемейная»:

 

Литер.[атурно-]Артист.[ическое] О-во Литературная «Среда»

На последней «Среде» читали свои лирические стихи и отрывки из поэмы «Декабристы» гостящий в Одессе поэт г. Амари, и свои последние произведения (рассказ и сказку) А.Н. Толстой.

Сказка, написанная хорошим народным языком, с народным крепким говором, политическая: в конце концов многострадальную Аленушку – «многосемейную» и ее обширное хозяйство спасают «корабельщики», гости заморские, посадив страшного разбойника на цепь.

Рассказ Ал. Н. Толстого также посвящен современности – психологии офицера, принужденного служить и сражаться в рядах большевистской армии. В самом построении рассказа имеется, как кажется, известный дефект – эпизод с Дунечкой, весь сон любовный героя, весь его роман. Он как-то не связан органически с основным содержанием рассказа – посторонний ему и является, собственно, темой совсем другого рассказа, который в интересах стройности лучше бы выделить отдельно.

Но это, повторяю, только вопрос структуры. Рассказ, каков он есть, написан прекрасно, художественно крепко и сильно, в свойственной Ал. Толстому манере широкого и свежего письма. Картинность, изобразительность – одно из отличий этого автора, редкое в современной нашей бледной литературе. Как интересен, напр., рассказ хитрого мужика о кошмарном для нас и таком простом для его участников убийстве попа в деревне!

Ал. Толстой видит все, о чем пишет, полностью чувствует, переживает вместе со своими действующими лицами просто, правдиво, ясно; у него нет здесь «пустых мест», «пустых слов», – каждое отвечает внутреннему содержанию чувства или мысли. И оттого, что это – воистину творчество, подлинное искусство, оно заражает читателя, захватывает его. Рассказ произвел сильное впечатление на слушателей. Оба выступавших на вечере автора имели у аудитории большой успех[185].

 

На «Среде» в этом сезоне самому Толстому довелось выступать дважды. Он не только читает, но и участвует в обсуждении. Для тех, кто замечал удивительное сходство историософских концепций Толстого ранних 1920-х годов и идей, пронизывавших революционную поэзию Максимилиана Волошина, интересно будет свидетельство о том, что Толстой слушал новые стихи Волошина в начале 1919 года и высоко их оценил:

 

19 февраля Максимилиан Волошин читал на собрании «Среды» свои политические и лирические стихи. Произведения его, посвященные войне и ре­волюции, резко отличаются от рассудочных рифмований большинства совре­менных поэтов, выступивших на этом поприще. По глубине, мощи и чувству любви к России и вровень им – только последние поэмы Блока, да, пожалуй, некоторые строфы Хомякова. Автор в целом ряде исторических картин, посвя­щенных Лжедимитрию, Стеньке Разину и др., вскрывает сущность сегодняшних переживаний. Стихи его звучны, красочны и восходят порой до пророческого пафоса. Чтение Максимилиана Волошина неоднократно прерывалось востор­женными овациями аудитории.

Гр. Ал. Н. Толстой и Л. П. Гроссман указали на громадное значение но­вых произведений М. Волошина; былая индивидуальная его поэзия преврати­лась во всероссийскую или всемирную. К сожалению, некоторые из ораторов, игнорируя художественное значение стихов, пытались разбирать их путем выяснения политического отношения поэта к событиям.

В следующую среду Эдуард Багрицкий и Валентин Катаев будут читать свои новые произведения. После этого состоится заседание по текущим делам[186].

 

Судя по ироническому отношению к Волошину, сохраненному в воспоминаниях Катаева, враждебными ораторами были именно он и, видимо, Багрицкий. В дальнейшем Волошин прочел в Одессе несколько лекций: Толстой мог вновь слушать своего когда-то закадычного старшего друга и первого литературного ментора. «Одесский листок» писал в марте:

 

…В ближайшее время Максимилиан Волошин прочтет лекции «Россия распятая», «Скрытый смысл войны», «Бунтарская стихия русской истории и ее провидец» и друг[ие][187].

 

На поверхностный взгляд видны две области, в которых Толстой питался находками Волошина: военная массовая психология и сравнение революции со Смутным временем. Но и волшебный образ туманного шарика на ладони, в котором видно прошлое, из поэмы Волошина о Лжедмитрии «Дметриус император» (1918) попал в «Аэлиту».

До сих пор неисследованная одесская «Среда» представляется нам интереснейшим явлением. Это своего рода «государство в государстве» Литературно-Артистического Общества было попыткой одесской молодой литературной элиты, воспитанной в парижско-петербургском духе – людей «серебряного века»: Биска, Инберов, Камышникова, Гроссмана – опереться на авторитет прежде всего Толстого (Бунин и его компания в «Среде» мало участвовали), противопоставив художественную иерархию ценностей злободневно-политическим интересам одесситов.

Параллельно «Средам» шли «четверги» Литературно-Артистического Общества – заседания в память Н. Г. Михайловского, вечер, посвященный украинскому фольклористу Драгоманову, обсуждение языковой политики Директории, доклад о Вильсоне и т.д. В какой-то момент «четверги» стали равняться на «среды».

Интересно взглянуть на «Среду» целиком как на совместную затею Толстого (хоть и не игравшего организаторской роли) с одесситами, а не только как на место, где он выступал. Стоит предположить, что идея возродить что-то вроде салона Кара-Мурзы или московских встреч «Среды», уже включавшей в себя молодежь, возникла у Веры Инбер, подсказавшей её своему мужу, Натану Инберу.

Биск писал о «Среде»:

 

… Много воспоминаний читал я об этом времени, но ни у Олеши, ни у Катаева, ни у Багрицкого нигде ни малейшего намёка на наш кру­жок, а только о будущей (уже в большевицкое время) «Зеленой лампе». Очевидно, вспоминать о «буржуйском» времени возбраня­ется.[188]

 

«Среда» продолжалась и в 1919 году. «Одесские новости» сообщили о выступлении Биска, состоявшемся, очевидно, 1 января (19 декабря) 1918 г.:

 

В кружке  «Среда».

В последнем собрании «Среды» Александр Биск прочитал ряд своих стихотворных переводов из Райнер-Мария Рильке, сопроводив их некоторыми литературно-критическими и биографическими замеча­ниями.

<…>

Александр Биск первый задался мыслью создать «русского Рильке». Проделанную им работу, с точки зрения технической трудности, нельзя иначе назвать как подвигом. В течение двенадцати лет им переведено около 130 стихотворений Рильке. Впрочем, как назвать их – переводами? Скорее, это некие воссоздания, перевоплощения. <…>

Г. Биск был награжден дружной овацией собрания. Как сказал Леонид Гроссман, переводы его могут быть поставлены вровень с переводами Жуковского, Гнедича и Блока (из Гейне). Г. О. Гершенкройн, в противоположность г. Биску, настаивал на преимущественной ценности лирики Рильке, а не его мистики. М. О. Цейтлин сделал очень интересные дополнения к сообщению г. Биска о поэте и поделился впечатлениями от личной своей встречи с ним. Он напомнил также о том, что в статье, помещенной в «Логосе», Ф. А. Степун утверждает религиозный опыт Рильке равным по значительности Плотину и Майстеру Экгардту. Семен Юшкевич усмотрел в поздних формальных исканиях Рильке неизбежный, на его взгляд, разрыв с традиционной эстетикой.[189]

 

Заседание «Среды» 15 (2) января 1919 г., посвящено было докладу одесского художественного критика Марии Михайловны Симонович[190] (публиковавшейся в газетах под псевдонимом Летиция) о поэзии Иннокентия Анненского,[191] а вскоре Б.Варнеке напечатал мемуарную заметку об Анненском, навеянную докладом («Одесские новости», 26 (13) января 1919 г., с.2). Варнеке вспомнил, как Ю.Э.Озаровский (тоже находящийся в Одессе) хотел когда-то ставить «Фамиру Кифареда» Анненского в Петербурге, но не сумел найти подходящих актёров, и как помог ему тогда ещё юный А. И. Аркадьев, согласившийся играть Агамемнона (тот самый, что в Одессе играл Робеспьера в пьесе Толстого «Смерть Дантона»).

В среду 22 (9) января состоялось чтение фарса К. М. Миклашевского[192] «Четыре сердцееда». В прениях приняли участие Озаровский, А.Н. Толстой и др.[193]

29 (16) января та же газета (с.2) объявляла о предстоящей «Среде»:

 

Сегодня Ю.Э.Озаровский сделает сообщение «Бессмертие мастера» [или актера – в газетах были разночтения – Е.Т.].

 

Не пояснялось, что или кто имеется в виду, но опять количество гостей, которое может привести с собой каждый член, ограничивалось до одного. Однако Озаровский на собственную лекцию не пришел: «Вечерний час» поместил на эту тему фельетон А. Дели[194] «День», сообщавший, что докладчик прислал сообщение о своей болезни, но дома его не было: явно о лекции он забыл.

5 февраля в «Одесских новостях» объявляется сообщение одесского библиографа Л.А.Чижикова о стихотворении Гейне «Сосна» в сорока переводах русских поэтов и чтение Александром Биском своих переводов из Рильке и Стефана Георге. Заметка заканчивается информацией о том, что чтение стихов Максимилиана Волошина вследствие болезни автора откладывается (с.4). 10 февраля (28 января) та же газета печатает краткую заметку «Литературная Среда»: «В последнюю среду местный библиограф-коллекционер Л.А.Чижиков продемонстри­ровал собранию свою библиографическую работу, предназначен­ную в свое время для «Известий Академии Наук», и которая вследствие войны не могла быть напечатана» (С.4).

12 февраля (30 января) заседание «Среды» не состоялось – в городе не было света. 19 февраля читал Волошин. А 26 (13) февраля сообщается о выступлении Э. Багрицкого (стихи) и В. Катаева (рассказ). 5 марта в газете извещалось о докладе К. Б. Бархина[195] «Забытый поэт» (К. К. Случевский). На «Среде» 12 марта (27 февраля) Толстой читал пьесу «Любовь – книга золотая» (рецензию см. выше). И наконец, 2 апреля (20 марта) – за день до эвакуации Одессы французами в «Одесских новостях» было объявлено:

 

Литер.-артистич. О-во

Кружок «Среда»

Б. А. Гуревич[196] прочтет доклад на тему «Религиозно-философские основания современной поэзии».

 

Кроме того, объявлялось об общем собрании членов и о переносе выборов, не состоявшихся в прошлую пятницу.

После эвакуации Одессы в апреле 1919 г. и кратковременного воцарения атамана Григорьева[197] «Среда» продолжала ещё некоторое время – до конца апреля – собираться, потом всё замерло.

В конце лета 1919 года власть в городе вновь переходит в руки Добровольческой армии – до января 1920 г. Население хоронит жертв массовых расстрелов (трупы Чека сбрасывала в каменоломни); замерший город начинает оживать. Снова издаются некоммунистические газеты. 24 августа выходит Бюллетень №1 «Одесского листка» с шапкой:

 

Измученным гражданам исстрадавшейся Одессы от освобожденного узника – «Одесского листка» – братский привет!

 

Вновь открываются кабачки и кабаре. Пробуждается и литературный кружок «Среда», о котором говорится теперь уже вне контекста Литературно-Артистического общества.

В октябре 1919 г. «Среда» возобновляет заседания. «Одесский листок» публикует большой материал, посвященный истории этого объединения, где подчеркивается его автономность, нацеленность на профессиональное обсуждение и неформальный, кружковой характер. Заметка выдержана в слегка ностальгическом тоне – после страшных весенних и летних месяцев прошлый год приобретает легендарную ауру, а тогдашняя жизнь видится теперь лёгкой, чуть ли не идиллической:

 

Литературный кружок «Среда» (к возобновлению заседаний).

 

Кружок «Среда», собиравшийся в течение прошлой зимы в помещении Литературно-Артистического общества, возобновляет 9-го октября свои заседания.

Необходимость уходить по временам от публики, устраивать вечера в тесном кругу, где можно без ораторских притязаний высказывать свой взгляд и читать друг другу свои новые произведения, давно родилась среди известной группы литераторов.

Основываясь на этом, кружок считал себя вправе трактовать порой узкие литературные и художественные темы, интересные подчас только для специалиста и затрагивать которые можно было не ожидая юбилеев, поминок и других искусственных оправдывающих поводов.

Те семнадцать вечеров, которые представляют собой истекший зимний сезон «Сред» служат ярким доказательством того, что в Одессе есть люди, любящие подлинное искусство. Надо было только уйти от литературной улицы, от газетной шумихи, отрешиться на час-два от журналистики. Инициаторы кружка сумели привлечь к делу почти всех приезжих именитых гостей. Так, постоянными посетителями «Сред» были, кроме здешних сил, И. А. Бунин, гр. Ал. Н. Толстой, Наталия Крандиевская, Максимилиан Волошин, Е. Т. Жихарева, К. М. Миклашев­ский, М. О. Цетлин и др. И большинство из них принимали живое участие в собеседованиях.

Желавших попасть на заседания «Среды» считали чуть ли не сотнями, в то время как кружок по существу своему должен был вмещать не более 50-60 человек, чтоб не потерять своей интимности. Слух о трудном доступе на заседания сделался чуть ли не притчей в языцех. Экспансивная Одесса сумела даже из такого чисто-литературного начинания сделать моду. Пришлось отказывать в приёме очень многим, даже имевшим право на это.

На «Средах», как в своем дружеском кругу, не принято было стесняться во мнениях, и многим авторам читанных произведений приходилось солоно.

Членами исполнительного бюро «Среды», исполнявшими обязанности председателя собрания, состояли в течение этого года следующие лица: В. С. Бабаджан, А. А. Биск, А. К. Горностаев, Г. О. Гершенкройн, Н. О. Инбер, К. М. Миклашевский и гр. Ал. Н. Толстой.

Ниже помещаем программы бывших заседаний «Среды».

20-го ноября 1918 года состоялось открытие. 30-го апреля 1919 года, уже во времена большевиков, кружок прекратил свою деятельность до лучших времен.

Н. О. Инбер – сообщение о московских литературных новинках 1917-1918 гг.

Л. П. Гроссман – «Неизданные произведения Достоевского».

Семен Юшкевич – «Нелогическое», страсти в 3 картинах.

Вера Инбер и Наталья Крандиевская – стихи.

К. В. Мочульский – «О женской поэзии».

Гр. Ал. Н. Толстой – Новые рассказы и стихи.

Амари – стихи и отрывки из поэмы «Декабристы».

Александр Биск – переводы из Райнера-Мария Рильке.

М. М. Симонович – сообщение о поэзии Иннокентия Анненского.

К. М. Миклашевский – «Четыре сердцееда», псевдоклассический фарс.

Вечер молодых поэтов < нам не удалось датировать этот вечер — Е.Т.>.

Л. А. Чижиков – Стихотворение Гейне «Сосна» в переводе 36 русских поэтов.

Александр Биск – Перевод из Анри де Ренье.

Б. Э. Форж – Перевод 2-й части «Фауста».

Максимилиан Волошин – Новые стихи и поэмы.

Валентин Катаев – Рассказ.

Эдуард Багрицкий – поэма «Харчевня».

Гр. Ал. Н. Толстой – «Любовь – книга золотая», комедия в 3 действиях.

П. А. Нилус – «Подвиг» и «Яблочко», рассказы.

Б. А. Гуревич – Религиозно-философское призвание современной поэзии.

Я. А. Зильберштейн – Доклад о поэзии Вл. Маяковского.

А. К. Горностаев – Доклад о поэзии Ив. Коневского.[198]

 

Сообщения Биска – о переводах из Анри де Ренье –, Б. Э. Форша[199], П. А. Нилу­са, Я. А. Зиль­бер­штейна и А. Горностаева мы также не смогли датировать. Предположительно, они и заняли четыре остальные среды в апреле: 9, 16, 23 и 30 апреля (вечер переводов, как и зимой, очевидно, был сдвоенным).

«Среда» продолжала собираться до начала 1920 г. При красных она недолго агонизировала, потом окончательно умерла. Видимо, к концу своего существования «Среда» под руководством Л. Гроссмана и К. Мочульского приняла академический характер: Борис Вальбе писал о «приват-доцентском доктринерстве, которое так чуждо русской критике и которое почему-то доминирует в нашей “Среде”».[200]

 

«Зеленая лампа». Ещё летом 1914 года в Одессе появилось первое молодежное литературное объединение – «Кружок молодых поэтов». Организовал его Петр Пильский[201], местный уроженец, давно ставший столичным популярным журналистом и критиком. Теперь он жил в Одессе, где издавал газету.

Первый молодежный «вечер поэтов» состоялся 15 июня на Хаджибейском лимане. Позже, уже после революции, многие поэты кружка, созданного П.Пильским, вошли в литературное объединение «Зеленая лампа». Собирались они в консерватории, в кафе Либмана и в университетской аудитории юридического факультета.[202]

 

Старые афиши, газетные объявления, воспоминания современ­ников позволяют считать «Зеленую лампу» самым представительным литературным объединением Одессы конца 1910-начала 1920-х годов: Эдуард Багрицкий, Александр Биск, братья Борис и Исидор Бобовичи[203], Анатолий Гамма, Владимир Дитрихштейн, братья Георгий и Вадим Долиновы, Валентин Катаев, Иван Мунц, Леонид Нежданов, Эмилия Немировская, Юрий Олеша, Софья Соколова, Анатолий Фиолетов, Зинаида Шишова… Список этот далеко не полный. Позже в кружок вошли – чем особенно гордились «зеленоламповцы» – Алексей Толстой и его супруга – поэтесса Наталья Крандиевская, в числе других столичных знаменитостей переехавшие в Одессу.[204]

 

23 (10) марта 1919 г. в газетах была объявлена программа вечера «Зеленой лампы» в расширенном составе с москвичами:

 

«Зеленая лампа»

Камерный театр устраивает 28 марта вечер камерного чтения поэтов. Читают: М.Амари, В.Бабаджан, Э.Багрицкий, Максимилиан Волошин, Л.Гроссман, Вл. фон-Дитрихштейн, Валентин Катаев, Наталья Крандиевская, Юрий Олеша, гр. Алексей Н. Толстой, Зинаида Шишова.

Чтению стихов будет предпослан доклад Л.П. Гроссмана.[205]

 

Реальное участие Толстого в «Зеленой лампе» зафиксировано в хронике «Одесского листка» на другой день после вечера, который состоялся 28 (15) марта:

 

Вечер «Зеленой лампы»

Состоялся он в Камерном театре. М. Волошин, Крандиевская, Амари, <–> разные, разноценные, но, во всяком случае, слишком особенные, что оценивать их на протяжении пары строк случайной заметки.

Читал также один из рассказов своих гр. А. Толстой – читал с тем простым, милым, ленивым русским юмором, который так незнаком Одессе <…>[206]

 

Совершенно неизвестно, кстати, что это был за рассказ. Обзорная заметка в новой газете Л. М. Камышникова «Вечерний час» (начало 1919 г.) о вечере «Зеленой лампы» выразила мнение скептика или постороннего. Подписана она Як. П. (это, видимо, тот самый Яков Полонский, о котором вспоминает Дон Аминадо в «Поезде на третьем пути»: «Я. Б. Полонский, живой, способный, пронзительный, в шинели вольноопределяю­щегося»[207]):

 

«Зеленая лампа”

Вчера кружок местных поэтов «Зеленая лампа» устроил «камерное» чтение поэтических опытов. Из наших одесских поэтов мало кому следовало бы выступать со своими стихами перед широкой публикой.

Интересен литературный экскурс о «Зеленой лампе» времен Пушкина, прочитанный Гроссманом. Тонки в смысле литературной обработки его советы. Как всегда, пленительна лирика Нат. Кран­диевской. И, конечно, значительны стихи Макс. Волошина на библей­ские темы. Хорошо владеет стихом Юр. Олеша, В. Бабаджан и В. Дитрихштейн.[208]

 

Действительно ли Толстой выступал в роли наставника молодой одесской литературы? Из воспоминаний можно составить такое впечатление. Но верно ли оно?

Во-первых, надо помнить, что в «Зеленой лампе» относились к нему плохо. Молодежь «Зеленой лампы» – особенно Багрицкий – уже были настроены пробольшевистски и вели себя вызывающе. В. Катаев примыкал к окружению Бунина и выказывал свою нелояльность Толстому в рецензиях на него. Оставался Олеша – тихий, тонкий эстет. Он-то и становится собеседником Толстого. Олеша вспоминал об этой встрече следующим образом:

 

…Восхищаться Алексеем Толстым – писателем, вошедшим в литературу позже, чем названные [Бунин и А. Блок] – мешало нам как раз то рассуждение, что вот, мол, не слишком старше нас, а смотрите, как уже знаменит… Словом, мы восхищались Алексеем Толстым именно так, как восхищаются старшим братом, – не без оттенка некоторого раздражения, некоторой зависти. При такой предпосылке, естественно, могло бы случиться и так, что мы встретили бы его со сдержанностью. Ну конечно же, поскольку мы и всегда в глубине души понимали, что глупо ставить себя – начинающих – на один уровень с автором «Хромого барина» и «Парижских рассказов», то теперь, когда он появился перед нами во всём очаровании, эта наша мальчишеская заносчивость улетучилась мгновенно![209]

 

Однако ощущение конфликта, напряжённости в отношениях между одесской молодёжью и столичным «мэтром», вопреки Олеше, вовсе не исчезло[210]. Вскоре после эвакуации из Одессы молодые поэты вовсю поиздевались над Толстым в печати. Когда пришли красные, то есть в начале апреля 1919 г.  Багрицкий и Катаев начали выпускать газету «Гильотина» – на базе и для подписчиков прекратившегося «Пера в спину». На первой странице первого номера  её объявлялось:

 

Газета выходит при участии наборщиков, печатников и т. п. незаменимых специалистов, имеющих право не стоять на советской платформе, но тем не менее стоящих на таковой. Буржуазию, сидящую и лежащую на платформах с мусором (см. приказ коменданта № 23), решено к участию в газете не привлекать, дабы эта нация могла сохранить свой непривлекательный вид. Граф Ал. Толстой (кстати, покинутый Одессой) пусть лучше не переступает порога нашей редакции; даже фотографии, – и те будут помещаться с крайней осмотрительностью и при малейшей возможности будут заменены фототипиями.

 

Толстой и одесский юмор. Для сатирической журналистики Одессы присутствие графа Толстого явилось неистощимым кладезем вдохновения. Журнал «Бешеная тетка», характеризующий себя как «орган независимого юмора» (пример уровня – анекдот «Послушайте, вы какой интернацио­наль­ности?»), упоминал вскользь:

 

О графах, линейках и прочем таком.

Маститый баян русской действительности и уважаемый автор «Никиты» граф Ал. Толстой курит только «графские».

Наталья Васильевна опять кашляет[211].

 

Гораздо более квалифицированное «Перо в спину»,[212] которое определяло себя то как «Еженедельный и вообще не дельный орган», то как «Издание еженедельное, нецензурное и вообще подозрительное» – веселилось обильно и раскованно:

 

Происшествия.

 

Ужасный случай с писателем гр. А. Н. Толстым.

 

Третьего дня около 6 час. вечера известный писатель и драматург, муж поэтессы Н. В. Крандиевской, гр. А. Н. Толстой, проходя по Ришельевской ул., зашел в табачную лавку Д. М. Мучника купить папирос.

– Дайте мне, пожалуйста, пару коробок папирос, – сказал местный бытовик, надевая пенсне.

– Каких прикажете? – спросил услужливый хозяин.

– Графских, графских, – сказал автор приключений Растегина, весело потирая руки.

Лицо хозяина омрачилось.

– Могу вам предложить «Княжеские», «Царские», «Баронские», а также и «Студенческие»… Многие хвалят «Луну»…

– Хочу графских, – мрачно сказал певец возрождающегося дворянства.

– Не держим, – сухо сказал разочаровавшийся в покупателе хозяин магазина Д. М. Мучник.

Граф А. Н. Толстой скоро удалился. На трубе соседнего дома сидела ворона, как переодетый черт. Труп земли покрывался овчиной. Заиндевело.

– Люблю быт, чивой-то, – подумал уважаемый баснописец, рассеянно входя в следующую табачную лавку. Между графом и торговцем произошел следующий диалог:

– Дайте мне, пожалуйста, папирос графских.

– Графских? Не держим. Могу предложить «Приятель», «Товарищ», «Работ­ник» и «Роза». Вы имеете чудный табак.

– Хочу графских, – тупо сказал А. Н.

– Может быть, прикажете «Керчь», «Экстра», «Триумф». Многие хвалят.

– Хочу графских.

– Не держим, – сказал уныло хозяин.

Обдумывая второй акт новой пьесы немецкого поэта Бюхнера, маститый боян русской действительности вошел в третий магазин, где его постигло разочарование, которое не тетка.

Исходив полгорода, глубокой ночью, граф наконец приобрел у уличного продавца желанные папиросы. Впрочем, дома, при ближайшем рассмотрении малолетнего сына графа Никиты и графини Натальи Васильевны папиросы оказались швейной машиной. Горе несчастных родителей не поддается описанию, даже судебного пристава.

Вызвана пожарная команда. В настоящее время граф заканчивает третий акт новой комедии. В городе паника. А вы говорите: реклама![213]

 

Эта ворона, – излюбленный толстовский мотив, особенно последнего времени – как и «труп земли, покрывающийся овчиной», выдают руку мастера. Первым пародистом в Одессе был Б. Д. Флит. В другом разделе «Пера в спину» №6, среди хроники, сказано:

 

Гр. Ал. Н. Толстой читает новый роман под заглавием: «Записки старшины Игорного Клуба». Издания «Московского клуба». В этой книге гр. Толстой дает разительную картину азарта и общей жизни клубов. Многое взято из действитель­ных наблюдений автора.[214]

 

Явно это реакция на столь озадачившую староверов готовность Толстого заниматься любой работой. Там же издевки над самим Буниным:

 

Новые издания.

 

Под редакцией И. Бунина начала выходить в Одессе большая литературно общественная «Устная газета», сосредоточившая лучших петроградских и москов­ских газетных работников.

Прекрасно поставлены отделы дикции и темперамента. Газета отпечатана на хорошей бумаге. Свет (инж. М. Д. Перкель) обеспечен продовольствием, недвижи­мостью и наличным капиталом.

 

 

Литературный календарь.

 

На юге Европы, в частности, и в Одессе носятся слухи о том, что небезыз­вест­ный академист И. Бунин опять видит сны Чанга, которые в общей сложности достигли размера 13,453 рублей с копейками.[215]

 

«Перо в спину» обыгрывало реалии той зимы, например, баснословную гриву Волошина, отмечаемую всеми мемуаристами от Бунина до Катаева[216]:

 

Представитель крымского правительства, небезызвестный бретер, знаток Верхарна и Брешко-Брешковского, Максимилиан Волошин прочтет в литературно-артистическом обществе лекцию о наилучших средствах для ращения волос.[217]

 

Но все же Толстой и здесь решительно являлся фаворитом:

 

Его Величество граф Ал. Н. Толстой окончит новую пьесу из той же жизни.

Наследник Его Светлости граф Никита Толстой сделал эскиз из младенческой жизни. Гости разбежались. Впечатление сильное. <…>

Незабываемый воскреситель древнего юмора гр. Ал. Толстой думает об организации нового кружка, в котором будет изучаться его родословная от Бархина до наших дней. Запись членов производится в погребальной конторе «Конкордия»[218].

 

И т.д. и т.д. Толстой был идеальным объектом юмора. Биск писал о нём:

 

Толстой был в жизни таким же ярким, как и в своих произведениях. Замечательный рассказчик, великолепный собеседник, но всегда без царя в голове. Как в своих талантливых произведениях он редко доводил свою идею до конца, обрывался, так и в жизни он был несуразен – на своё чтение, например, он опоздал на целый час, с трудом его оторвали от письменного стола.[219]

 

В петербургские годы Толстой тщательно заботился об имидже; в Москве он становится маститым и может позволить себе несколько расслабиться. Но в Одессе он постоянно на людях, не отдыхает, нуждается, и его образ претерпевает некоторую эрозию. Теснота одесской жизни сближает людей. Контраст между известностью личности и её доступностью – идеальный повод для насмешки. Единственный способ всё-таки контролировать имидж – это педалирование своего чудачества, даже юродство – оно и станет стратегией стареющего Толстого.

Театральные проекты. К Рождеству стало ясно, что серьёзные театральные проекты не приносят сборов. Сразу же после затеи с толстовским «Дантоном» Драматический театр организовал «Дом артистов» – объединение литераторов и артистов Одессы. «Малый» театр сняли на год. Устроили ресторан с «оркестром музыки» (sic!), где давались обеды по удешевленным ценам для актеров и литераторов. От 4 до 7 часов вечера были объявлены «файф о’клоки» с участием лучших сил местных театров, а от 10.30 до двух ночи там же работало артистическое кабаре и шли товарищеские ужины. Намечена была и гастрольная система режиссеров. В первую очередь программы должны были ставить К. М. Миклашевский, Ю. Э. Озаровский и Н. И. Собольщиков-Самарин.[220]

Чуткий Б. Д. Флит – Незнакомец отозвался на эту новость так:

 

Театральный ветер

(наброски)

Одесса, кажется, становится самым кабаретным городом.

Открываются все новые кабарэ. А, может быть, и «кабакэ»… Пока есть два:

– Кабарэ «Гротеск» из Киева

– Кабарэ «Ко всем чертям». И открывается кабарэ при Драматическом театре.

Кооперативное артистическое кабарэ.

Вся труппа – пайщики.

Все – кабаристы.

Надо помнить, что и «Летучая Мышь» родилась в подвале при Художественном театре.

Она была сначала даже бесплатной.

И только потом туда пустили улицу.

Одесса, конечно, не Москва, а наш Драматический театр не Художественный.

Кабарэ для себя он не устроит.

Если уж дурачиться, так хоть за плату и, быть может, с абонементами.

Кабаретное время, черт возьми! Весело!

* * *

Но ведь настоящего, искрометного, вдохновенного, истинного кабарэ у нас еще не было ни одного, включая даже и «Летучую Мышь»…

Что такое кабарэ?

Это наполовину Кармен, наполовину Мадонна.

Это театр без лица, но многих лиц, многих вдохновений и многих ощущений.

Это юноша, вдохновенный, как поэт – и сатирик, смертоносный, как пулемет.

Это золотая чаша, и все, что льется туда – должно становиться сверкающим!

Кабарэ — это Дон-Жуан фразы, это апологет остроты и сатирик, смеющийся сквозь слезы.

А у нас на Руси кабарэ – это облагороженный миниатюр, гдe зачас­тую бывает столь же, скучно, как скучна поездка в кафэшантан со своей собственной женою.

И только в последнее время кабарэ стало привлекать в число своих работников настоящих писателей, настоящих художников и настоящих артистов.

И когда веселый и изящный театр до того взбаламутит душу рядового зрителя, что он сам заговорит на языке Петрарки или Лауры, – это будет настоящее, вдохновенное, прекрасное кабарэ![221]

 

Похоже, что осенью-зимой 1918–1919 гг. кабаре в Одессе решительно стало ведущим театральным жанром, заняло место серьёзного театра, сделалось культурным и престижным зрелищем.

10 января 1919 г. из Киева в Одессу приехал в полном составе театр Никиты Балиева «Летучая мышь».[222] Рецензии отмечали, что этот кабаре-театр «эволюционирует в сторону художественности»:

 

В то время, как большинство театров «миниатюр» в России стремятся постигнуть тайну успеха балиевского театра и подражают его последней программе, сам Балиев от этой программы уходит все дальше и дальше.

Из плана инсценировок театр уходит в сферу более или менее продолжительных пьес, ставя их по 3, 4 в вечер вместо прежних 10,12.

Но в одном театр остался верен себе.

В серьезности выбора, художественности постановок, срепетованности.

В этом по-прежнему театр Балиева остается единственным и непревзойденным[223].

 

Очевидно, идея «Дома артистов» сочетать серьёзные и лёгкие театральные жанры оказалась перспективной, а пример Балиева дразнил и звал к соревнованию: Ю. Э. Озаровский[224] одновременно начинает свой собственный проект в том же духе. Газета «Вечерний час» сообщала 17 февраля:

 

Режиссер Александрийского театра (sic!) Ю. Э. Озаровский и писатель граф Ал. Н. Толстой становятся во главе художественного кабаре, для которого снима­ется театр Лит.<ературно>-Арт.<истического> Общества[225].

 

Здесь характерна оговорка «художественного». А через три недели тот же «Вечерний час» объявил:

 

16 марта предполагается открытие нового художественного кабаре, организуемого Ю. Э. Озаровским и А. Н. Толстым, в театре Литературно-Артистического Общества. Предположено участие артист­ки государственных театров Е. Н. Рощиной-Инсаровой.[226]

 

Итак, у Озаровского и Толстого возник план своего собственного кабаре – и это несмотря на то, что в Одессе тогда гастролировали киевский «Гротеск» и эволюционировавший из петербургского «Би-Ба-Бо», созданный в Киеве «Кривой Джимми»[227]; только что открылся широко разрекламированный петербургский подвал «Веселая канарейка», кабаре «Золотая рыбка»[228] и даже самозванная «Бродячая собака»; существовал театр «Пель-Мель» (концерты-кабаре), кабаре уголка артистов «Инферно», «Павильон де Пари», Петроградский Театр интермедий, кабаре «Трокадеро» и даже фарс Смолякова[229]. Не говоря уже о лекциях Евреинова, выступлениях Тэффи, о всевозможных конферансье, рассказчиках (знаменитый Хенкин[230]), анекдотистах и просто халтурщиках.

Но по-настоящему полна каждый вечер была только «Летучая мышь». Как видно, соревноваться с «Летучей мышью» на её территории компаньоны не рискнули, потому что о направлении нового проекта вскоре было объявлено:

 

Здесь предположены постановки малой драмы, оперы, оперетты, инсценировок и т.д.[231]

 

Т.е. проект разворачивался в направлении театра малых форм, но не театра миниатюр:

 

Репертуаром театра явится малая драма, оперетта и хореографические номера. В драматической литературе России и Запада есть одноактные пьесы, которые никак нельзя назвать миниатюрами, под которыми общепринято называть ту антихудожественную и ничтожную дребедень, что демонстрируют в театрах миниатюр.[232]

 

Толстой с Озаровским выступили «против течения», заявив своей программой борьбу с новомодной халтурой «миниатюр». Что же они могли предложить взамен?

Приближался Великопостной сезон. В середине марта «Весенний театр», как он был назван, должен был открыться. «Вечерний час» сообщал 14 (1) марта:

 

«Весенний театр»

Главный режиссер Ю.Э. Озаровский установил программу для открытия спектаклей «Весеннего театра». С участием артистки государственных театров Е. Н. Рощиной-Инсаровой, пойдёт «Провинциалка» И. С. Тургенева. Партнером её будет Вас. Вронский. Далее в программе значится водевиль А. С. Грибоедова и князя Вяземского «Кто брат, кто сестра», написанный в 1823 году. Водевиль с пением и танцами. Роль Юлии отдана г-же Мансветовой. Музыка специально написана композитором А. Архангельским. Ставит водевиль очередной режиссер Ю. Ракитин. Остальную часть программы составляет сцена Майкова «Странник» из быта раскольников и хореографический эскиз «Душа розы» с участием премьера московского государственного балета Л. Л. Новикова. По примеру московского драматического театра Ю. Э. Озаровский вводит музыкальные антракты.[233]

 

Вместо кабаре Озаровский и Толстой создали антикабаре, сделав ставку на реставраторскую программу классики, качественную драматургию и тщательную режиссуру. При этом – дань времени! – упор всё же делался на короткие пьесы. Увы, попытка «Весеннего театра» оказалась несвое­вре­мен­ной. Газетные рецензенты предупреждали, что публика в Одессе не созрела для серьезного театра: газеты писали перед открытием театра:

 

Весенний театр. Открытие сезона.

Вы наблюдали в Одессе картину роста «интеллигентных» кабаре-ресторанов? После успеха одного стали вырастать другие, как грибы после дождя. И нынче сколько их, куда их гонят, что так жалобно поют?

Как хотелось бы, чтобы в такой же прогрессии росли в Одессе театры: «Камерный», «Весенний», а там, чем черт не шутит, и «Художественный». Но, увы, мечтам этим не суждено сбыться, театра нет, ибо нет для него публики и, смею это утверждать, не скоро еще она придет[234].

 

И действительно, «серьезный» театр не привлек публики, которая, привыкнув к искрометному темпу и концентрированному остроумию театров-кабаре, страдала от длиннот и скуки.

Открытие сезона назначено было на 18 марта, спектакли – на 19, 20, 21 марта. Рецензии на премьеру сообщали о вялом, затянутом и скучном спектакле в тесном, холодном зале:

Открытие «Весеннего театра»

Начали со «Странника» А. Н. Майкова. Томительно длинное повествование о дерзающем духе и немощной плоти не увлекало, а служило первым провозвестником скуки, под знаком которой, очевидно, родилось это начинание. Еще обнаруживали доступные им достижения гг. Ляров, Юровский и Симановский – <но>в зале царил холод, т.е. то, что для искусства – смерть.

После действия был антракт, длинный, томительный, минут на сорок… После него, казалось, вознаграждение за тяготу ожидания, – была обещана «Провинциалка» с г-жой Рощиной-Инсаровой и г. Вронским. Сподобились… Хорошо говорят, играет роль Дарьи Ивановны г-жа Рощина. Но ваш покорный слуга, давая показания, по совести должен сказать, что этого не заметно. <…>

Когда три четверти зала уже опустела, ибо шел двенадцатый час, наступил черед последнего номера программы, водевиля с пением «Обман за обманом», А. С. Грибоедова и кн. П. А. Вяземского.

<…>

Спектакль окончился около часу ночи. [235]

 

Первый спектакль «Весеннего театра» 18 марта не собрал публики, и можно с большой вероятностью предположить, почему. Натуралистическая поэтика Художественного театра – «перегруженность режиссурой», как выразились о нем «Одесские новости»[236], антикварные костюмы, стиль 1840–х годов – все это было хорошо для 1900-х, но абсолютно неуместно в Одессе 1918-го, сидящей на чемоданах, где ни в стиле жизни, ни в мировоззрении не осталось ничего стабильного:

 

Не станем закрывать глаза на правду, Начало не очень удачное. Театр устроился в помещении, явно не приспособленном для серьезных театральных постановок. Сцена там величиной с наперсток и это даже не сцена, а эстрада. Обставить ее можно, и это доказал Озаровский, создавший для тургеневской «Провинциалки» превосходный художественный фон. Озаровский – фанатик стиля и раб художественной традиции. Будьте уверены, что он не пропустил ни одной антикварной лавки в Одессе. Нашел и мебель, и костюмы, ведь это не анекдот, что Озаровский ушел от Балиева потому, что тот скупился на ботинки для актера, игравшего какую-то роль в пьесе сороковых годов. И Озаровский одел актеров в платье и ботинки, какие нужно, и стиль спектакля был достоин и имени режиссера и имени самого Ивана Сергеевича Тургенева. Но театр мал, театр тесен и было трудно обставить спектакль не только хорошо, но и удобно для публики.

Спектакль затянули очень поздно, и публика устала чрезвычайно. Это пустяк, но в условиях осадного положения пустяк раздражающий.

Прежде всего, надо устранить эти длинные антракты, задержку в ходе спектакля, да и самый темп спектакля – растянутый, какой-то суховатый <…>

Пьесе нужны купюры.

И все же «Весенний театр» начало прекрасное и наше сочувствие к нему полное и прочное».

 

Так писал в «Вечернем часе» Л. Камышников.[237]

В следующем номере в пятницу, 21 (8) марта, объявления о «Весеннем театре» уже не было. «Мельпомена» сообщила вскоре:

 

Дирекция после двухдневного существования «Весеннего театра» решила окончательно ликвидировать дело. С труппой и служащими дирекция пришла к соглашению.[238]

 

22 (9) марта обещанного заранее спектакля в «Весеннем театре» не было «вследствие отсутствия водяного отопления».[239] Впрочем, в этом же номере на 4-й странице сообщалось, что с завтрашнего дня во всех театрах на неделю прекращаются все спектакли – бои шли уже на подступах к городу. В конце марта проходят реквизиции театров под госпитали. Помещение кабаре «Пель Мель» (Ланжероновская, 28) и «Аполло» (Полицейская ул. 26) реквизировали 21 (8) марта. Газета «Вечерний час», сообщавшая об этом, добавляла:

 

выданы реквизиционные билеты на клубы «Увечных воинов» и «Инферно», которые еще не заняты местными властями.[240]

 

Тэффи писала в фельетоне «Последний завтрак» накануне финала:

 

<…> Никто, конечно, не верит в возможность прихода большевиков. Поверить в это было бы неприлично, невежливо, неблаговоспитанно и неблагодарно. Так диктует патриотизм момента.

Никто не верит.

Но знаете что: у каждой эпохи, даже у каждого маленького поворота жизни есть своя фраза, как бы лейтмотив, синтезирующий переживаемые настроения. Фразу эту вы услышите везде: в театрах, в кафе, в ресторанах, на деловых заседаниях, за карточным столом и на улице. Везде, где разговаривают и о чем бы ни разговаривали, фраза эта будет сказана, слово будет произнесено.

Слово нашего момента:

– Виза.[241]

 

Эвакуация. Надвигался всё же неожиданный, стремительный финал: эвакуация из Одессы. С волной других беженцев Толстые грузятся вместе с Цетлиными на пароход «Кавказ» и 4 апреля покидают Одессу.

Кратко изложить события, предшествовавшие эвакуации, поможет нам мемуар В. Канторовича[242]:

 

Вскоре на территории Одессы появился консул Энно, объявивший населению города, что он уполномочен стать во главе союзного представительства. Впоследствии союзное командование на Востоке склонно было рассматривать Энно как самозванца, приписавшего себе такие полномочия, которых никто ему не давал. Однако факты противоречат этому. <…> Естественно было ждать тесного общения между добровольческой властью и французским консулом.

<…> Политика Энно была, однако, не столь примитивна и ясна. С другой стороны, и связи между представителем Деникина и союзным представителем нельзя было считать прочно устоявшимися. На Украине к концу 1918 года уже царила так называемая директория (правительство, образовавшееся на обломках гетманщины). Свергнув гетмана, директория импонировала тем самым Антанте, которая не без основания видела в гетмане фокус германского влияния на Украине. Правительство директории не прочь было вести с кем угодно переговоры, лишь бы добиться закрепления своей власти и независимости Украины. Поддержка директории французами имела и для последних определенный смысл, поскольку директория была реальной властью. На этой почве возникли и не прекращались до последних дней пребывания французов в Одессе и тайные сношения между украинской директорией и Энно, а впоследствии его преемниками, – сношения, имевшие конечной целью договор, помощь и компенсацию.

<…> Деловой «контакт» с директорией не мешал Энно заявлять себя приверженцем «добровольческой идеологии» и признавать фактически существующую в Одессе добровольческую власть. Документальных данных, свидетельствующих о двуличии союзной политики на юге России, в то время (конец 1918 г. и начало 1919 г.) нет, <…> можно считать исторически установленным сдержанное вначале и враждебное впоследствии отношение французов к добровольческой армии. Это обстоятельство проливает счет на ряд фактов, имевших место в марте 1919 г., т.е. к моменту разрыва между высшим союзным командованием и добровольцами и бегством из Одессы как тех, так и других.

Долгое время (весь период интервенции французов исчисляется несколькими месяцами) Энно бесконтрольно, независимо и весьма бурно проводил политику Антанты на юге России. Как печатные источники, так и отзывы современников свидетельствуют о том, что интервенционистскую Европу на юге России представлял авантюрист мелкого калибра, человек темного происхождения и сомнительного поведения, полуделец, полушантажист, окружавший себя разного рода искателями наживы, мало смыслящий в русских делах. Поприще, на котором Энно подвизался до своего назначения в Одессу, была Бессарабия. Уроженка Бессарабии, фигурировавшая в качестве его жены, владевшая русским языком, имела решающее влияние во всех мероприятиях консула. Очень скоро по городу начали ползти слухи о фантастических оргиях французского представителя, о тех суммах, которые проходят через руки госпожи Энно, о клубных похождениях самого консула. Несмотря на формальное невмешательство во «внутренние дела», последнее слово принадлежало супругам Энно.

<…> Так протекала жизнь Одессы до 3 апреля. Утром этого дня совершенно неожиданно для населения появилось объявление французского командования об оставлении союзниками города. Еще накануне в порт прибыли свежие транспорты греческих и французских войск. Всё, что предпринималось до последней минуты, противоречило вопиющим образом объявлению ген. д’Ансельма. Растерянное сознание каждого требовало объяснений. И такое объяснение было найдено. Из официальных источников была передана следующая версия: «во Франции кризис правительства; Клемансо вышел в отставку после того, как палата депутатов выразила ему недоверие в связи с вопросом об интервенции в России. Составлен новый кабинет. Французское командование получило радиотелеграфное предписание своего правительства немедленно оставить Одессу». Как выяснилось впоследствии, такая радиотелеграмма действительно была получена. Кто автор ее, установить нет возможности. Вся эта история оказалась вымыслом. Французы воспользовались таким шатким поводом, чтобы прикрыть им свое бегство. <…>

Никогда государственная деятельность государственных людей не была так близка к скверно разыгранному анекдоту. История колониальных экспедиций, насчитывающая немало авантюристических попыток, не знает подобных прецедентов. [243]

 

В исключительно интересном и новаторском беллетризованном исследовании покойного одесского историка Никиты Брыгина[244] «Тайны, легенды, жизнь. Факел воображения» делается смелая попытка разобраться в событиях, описанных в повести А. Н. Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус» (1924), где изображена Одесса под властью французов. Герой повести, маленький человек, превратившийся в авантюриста, сталкивается с большевистским агентом, художником Шамбореном, помогает его выследить, потом присутствует при его казни.

Брыгин, профессионально имевший доступ к архивам советской контрразведки, нашел в них следы агента чека Лафара – реального прототипа толстовского Шамборена, и выдвинул ряд соблазнительных гипотез о роли большевистского подполья во внезапной эвакуации Одессы. Он связывает в один сюжет повествование о молодом русском французе – московском декаденствующем поэте (а на деле – члене кружка интернационалистов, который организует агитацию среди французских солдат), историю о внезапной смерти – по всей видимости, насильственной – в Одессе актрисы Веры Холодной (тайного агента большевиков и любовницы Фрейденберга) и загадочную телеграмму или радиограмму, которую никто не посылал и которая сообщала о падении правительства Клемансо и послужила Фрейденбергу оправдательным документом.

Брыгин предположил, что: «Фрейденберг эвакуировал Одессу самовольно». Действительно, аргументирует он:

 

До полудня 3 апреля никто в городе, за некоторым исключением, не предполагает о назревающем через час-два бегстве интервентов. Свидетельство такой «успокоенности» – не только исправно продолжающие поступать свежие контингенты французских войск.

Нет лучше лакмуса для проверки положения на стабильность, чем поведение заправил биржи и прессы. Но обменная стоимость франка на бирже к 3 апреля подскочила до 11 рублей, что свидетельствовало о полной его устойчивости. Газеты Одессы, вместо того, чтобы потихоньку заблаговременно сворачиваться, проявляли тенденцию к росту и размножению.

<…>

«Наше слово» 4 апреля так характеризовало общую обстановку в заметке под фаталистическим заголовком:

 

СУДЬБА ОДЕССЫ

Еще 2 апреля ни во французском командовании, ни в руководящих политических кругах не было и речи о возможности оставления Одессы союзными войсками и Добровольческой армией. В течение целого дня правительственные учреждения работали совершенно нормально, а совет обороны в своем очередном заседании постановил принять ряд мер по вопросу обеспечения Одессы продовольствием.

И вдруг 3 апреля с полудня по улицам стали расклеивать маленькие квадратики бумаги, мгновенно рождавшие панику:

 

РАЗГРУЗКА ОДЕССЫ

Объявление

Союзники сознают, что они лишены возможности доставить в ближайшее время продовольствие в Одессу. Поэтому в целях уменьшения числа едоков решено приступить к частичной разгрузке Одессы.

Командующий союзными войсками в России ген. д’Ансельм.[245]

 

Эвакуацию Одессы, выгодную одним большевикам, сделал возможной, считает Брыгин,

 

уникальный в истории прессы политический подлог, который можно было очень скоро проверить и разоблачить, а потому рассчитанный на мизерный срок и требовавший мгновенной реакции. Срок, однако, достаточный для того, чтобы в Одессе не осталось ни одного иностранного солдата. Если, конечно, хорошо поспешить. 4 апреля на головы пришлых и коренных обитателей Одессы обрушился целый каскад дезинформации <…>

Каскад этот можно было организовать с помощью одной-двух фиктивных телеграмм, якобы принятых одесской станцией Индо-Европейского телеграфа, или радиотелеграфом союзников «Воронцов­ский дворец», единственных, имевших выход на Европу. (Радиоцентр «Ланжерон» имел радиус действия 240–260 км, а остальные, типа радиостанции штаба траления на судне «Граф Платов», были примерно такого же радиуса действия).

Естественно, инициаторы (или инициатор) сенсации везде оставляли «запасные ходы»: перед анонимной «телеграммой из Парижа» предусмотрительно не был указан источник информации, потом следовала оговорка «если верно сообщение..»” <…>

Никто такого распоряжения никогда в глаза не видел, не появлялся его текст (или упоминание о нем) и ни в одном из многочисленных сборников документов, ни в одном историческом исследовании.[246]

 

Оценки случившегося очевидцами, знавшими ситуацию в Одессе, были чрезвычайно резкими. Подчеркивалась не только двурушничество Энно, но и зловещая роль Фрейденберга, начальника штаба оккупационной армии:

 

Безобразным был не самый факт эвакуации, а та молниеносная спешность, с которой она была произведена, вследствие чего русские войска лишены были всякой возможности организовать самостоятельную защиту Одессы. Это вполне сознавали местные французские военачальники Ансельм и даже Franchet d’Esprey и в разговоре с русскими проявляли по этому поводу большое смущение.

Тем временем буржуазия бросилась за получением виз на проезд в Западную Европу. Выдавались эти визы штабом генерала Ансельма, и фактически ведал этим делом начальник этого штаба полковник Fredemberg, уже успевший создать себе весьма незавидную репутацию. Вызвал он к себе своей заносчивостью и грубостью общую ненависть и почитался за отъявленного взяточника. Действительно, без взятки, как утверждали в Одессе, невозможно было получить разрешение на все, что находилось в зависимости от согласия французского командования. Что за выдачу виз Fredemberg взимал весьма крупную мзду, не подлежит сомнению. <…>

(Слухи о взяточничестве Fredemberg’a дошли и до французского правительства и, вероятно, в связи с тем, что сей грабитель тотчас по прибытии в Константинополь вышел в отставку и открыл там же, очевидно на награбленные деньги, банк, признало нужным произвести по этому поводу расследование, которое за отсутствием жалобщиков и улик не привело ни к каким результатам).[247]

 

Брыгин считал, что судили Фрейденберга за саму эвакуацию.

Эту эвакуацию Толстой и описал в «Ибикусе». В архиве его сохранился набросок плана:

 

Вот вам история небольшой, но чрезвычайно сложной человеческой ячейки, распылившейся по Европе.

Начало распыления – Одесса.

<…>

7-го апреля 19 г. д’Ансельм, командующий войсками интервенции, объявил эвакуацию Одессы в следующих выражениях:  «Вследствие недостатка подвоза питания Одессы производится частичная разгрузка города» .

А вчера ещё в газете было: «Наши войска неуклонно продви­гаются… Ни в коем случае мы не намерены» – и т. д.

Население прочло.

И покатилось в порт колесом. Стрельба. Возы с багажом. Бандиты.[248]

 

В дневниках Толстого мы находим свидетельство, что Толстые приняли решение ехать бессонной ночью с 3 на 4 апреля, остро почувствовав свою обреченность. Потом надумали остаться – и, наконец, всё же уехали. Дело решила игра случайностей:

 

Бегство из Одессы

Кончал 3-й акт пьесы. Мар<ия> Сам<ойловна> вызвала Нат<ашу> на площадку. Я вышел – вижу взволнованные, но внешне спокойные лица. Французы сдают Одессу, мы уезжаем сегодня.

Началось, точно медленное раскручивание спирали, отчаяние. Вышли на улицу. Серьезные лица офицеров. Один стоит, держится за лоб. Много простонародья. Сдержанно веселы. Ближе к центру больше волнений и слухи. <…> Зашли к Цетлиным, простились. Все уезжают. Чувство одиночества. Не могли спать ночь. Обреченные на голод, на унижение. Утром пошли в город. Цетлины еще не уехали, только в 5 ч. решаем ехать. Идем в Городской союз., там Фундом<инский>[249] раздает паспорта.

В 3½ начинается частая стрельба по спекулянтам. Шарахается публика, бежит, возвращается. Появляется Наташа с детьми и вещами. Бунакова еще нет. Решаем остаться, говорят по пути в порту убивают. Не можем разменять денег, появляется Бунаков.

Мы едем. <…>

Всё, как во сне.

Неудобства почти не замечаются, состояние анестезии, слишком всё неожиданно, хаотично, будущее страшно и непонятно.[250]

 

В воспоминаниях Ф. Ф. Крандиевского сцены эвакуации семьи опи­саны с ослепительной ясностью и подробностью:

 

Мама и Юлия Ивановна спешно укладывали чемоданы и корзины. Мы ехали на извозчике вниз по Пушкинской улице. В пролетке сидели мама и Юлия Ивановна с Никитой на руках; я – напротив на низенькой скамеечке. За спиной, у вокзала, стрекотали пулеметы. Мама и Юлия Ивановна пригибались. Мама наклоняла вниз мою голову. На Пушкинской около какого-то пароходного агентства суетился народ. Кучки багажа, прислоненного к стенке. Внутри была давка. Отчим ждал нас на ступеньке с тремя пароходными билетами в руке:

– Мы едем на Кавказ!

Почему на Кавказ? Куда именно на Кавказ? В этом разберемся позже. А сейчас скорее, скорее в порт. Большевики расстреливают всех буржуев подряд. Мы, конечно же, – буржуи. Отчим к тому же граф. Наша графская семейка выглядела, мягко выражаясь, странно. Алексей Николаевич с физиономией, обвязанной теплым кашне, заколотым на макушке английской булавкой: у него был флюс. Никита в моей огромной гимназической фуражкe (белый верх с синим околышком). <…>

Пароход отошел от берега и стал на рейде неподалеку от французской эскадры. Так он простоял четыре дня. Стрельба на берегу стихла. Одесса была занята большевиками. Каждое утро какие-то смельчаки отправлялись в шлюпках на берег. Возвращались вечером. Рассказывали, что в городе полный порядок. Им поручили привезти поэтессу Веру Инбер, которая оставалась в Одессе. Однако Вера Михайловна так и не появилась на пароходе.

После толкотни и суматохи первого дня на пароходе постепенно всё утряслось. Отчим, мама и я помещались в трюме, который был перегорожен трехэтажными дощатыми нарами. Днем в трюме был полумрак По ночам он освещался тусклым фонарем. В первый же день утром в углу трюма, освещавшемся открытым наверху люком, я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла принадлежащая отчиму портативная пишущая машинка «Корона». На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке. Останавливался и после долгой паузы отстукивал следующий абзац. Он работал.[251]

 

Тэффи, не уехавшая тогда дальше Новороссийска, оставила воспоминания об этом дне, где упоминается маленький Фефа Волькенштейн – будущий мемуарист Ф. Ф. Крандиевский. Его отец, первый муж Наталии Васильевны, адвокат Ф. А. Волькенштейн, находился в Одессе, но не эмигрировал, а остался на юге. В 1920-е годы он жил в Краснодаре:

 

Около меня стоял Федор Волькенштейн и смотрел в открытое море, куда вольно и бысто уходил большой пароход.

— Это «Кавказ», — шептал он, — уходит в Константинополь… Ушел… Ушел…

Он долго смотрел вслед. Потом сказал мне:

— На «Кавказе» увезли моего мальчика. Когда-то я снова увижу его? Может быть, лет через двадцать… и он не узнает меня. Может быть, никогда.[252]

 

И, наконец, в город вошли войска атамана Григорьева. Это было 5 апреля. Сцена из беллетризированных воспоминаний Дон-Аминадо вырази­тельно комментирует этот триумфальный марш:

 

Смена власти произошла чрезвычайно просто.

Одни смылись, другие ворвались.

Впереди, верхом на лошади, ехал Мишка-Япончик, начальник штаба.

Незабываемую картину эту усердно воспел Эдуард Багрицкий:

Он долину озирает

Командирским взглядом.

Жеребец под ним играет

Белым рафинадом.

Прибавить к этому уже было нечего.

За жеребцом, в открытой свадебной карете, мягко покачиваясь на поблекших от времени атласных подушках, следовал атаман Григорьев.

За атаманом шли победоносные войска.

Оркестр играл сначала «Интернационал», но по мере возраставшего народного энтузиазма, быстро перешел на «Польку-птичку».[253]

 

Это художественное построение, а не документальное – реальный Мишка-Япончик не участвовал в описываемых событиях, его имя играет здесь скорее роль живописной детали. Но нас интересует другая, не менее выразительная деталь: эту самую «Польку-птичку» Толстой запомнит и потом использует в «Золотом ключике»: разумеется «духовная аура» этой польки, глупейшей и пошлейшей, осталась у него неизгладимо связана с этим трагифарсовым эпизодом, запомнившимся его парижскому другу Шполянскому.

В день эвакуации, 4 апреля 1919 г., назначен был очередной вечер устной газеты, которая, как мы помним, оказалась наиболее успешной зрелищной затеей из тех, в которых участвовали столичные гости:

 

Группа столичных литераторов устраивает 13 апреля вечер устной сатирической газеты под названием «Ничего подобного» в Русском Театре. От литературного отдела выступают – Тэффи, Ал. Толстой, Лоло, Максимилиан Волошин, Вера Инбер, Дон Аминадо, Вас. Регинин и др.[254]

 

Толстой провёл этот вечер в трюме «Кавказа» на одесском рейде. Он работал – заканчивал пьесу «Любовь – книга золотая».

 

 

Постскриптум: Толстой в одесской печати конца 1919 г. Постскриптумом к одесской эпопее Толстого стали две рецензии на сборник его рассказов «Наваждение», вышедший весной 1919 г., незадолго до прихода большевиков. Они появились только осенью 1919 г., когда Одессу вновь заняли добровольческие войска и в полумертвом городе вновь затеплилась культурная жизнь: возродилась свободная пресса, открылись театры и кабаре, возобновились собрания. Воспрял и «Одесский листок», в газете появился регулярный литературный отдел. Его не было в 1918 году, тогда литературные материалы группировались в специальные нерегулярные приложения; но и тогда встречались интереснейшие рецензии: Л. Гроссман. «Родное и Вселенское» Вяч. Иванова – Одесский листок, 29 (16) сент. 1918, с.3, – его же восторженное изложение «Апокалипсиса нашего времени» В. В. Розанова – на первой странице, в статье «Запрещенные книги»: Одесский листок, 30 (17) нояб., 1918, с.1 (это была гневная реакция на запрещение в Одессе северных изданий).

Теперь в этом отделе постоянно сотрудничали К. В. Мочульский и Бор. Вальбе. Среди наиболее интересных обзоров той поры – рецензия на знаменитый диалог С. Булгакова «На пиру богов», вышедший в 1918 г. в Киеве. Автором её был поэт А.Горностаев.[255] Значительным по проблематике был и обзор сборника «Слово и культура» (М., 1918), в котором русская религиозно-философская интеллигенция вырабатывала термины, потребные ей для принятия и осмысления революции. Речь шла об Ал. Блоке, Андрее Белом и «интеллигентах из недр народных» – Клюеве, Есенине и др.

 

Они приемлют революцию до конца – со всеми её кошмарами и ужасами. Революция для них Голгофа: сквозь муки и страдания они провидят светлый образ Спасителя; переживая её мистически, они воплощают в ней свои религиозные чаяния. [256]

 

Рецензия К.В. Мочульского на «День Петра» подчёркивает его сходство с концепцией Мережковского об антинародности реформ Петра, и отмечает тенденциозность повести Толстого, её гражданскую злободневность:

 

<…> Художник ищет в прошлом ответа на терзающие его вопросы: разгадки, объяснения, пафос его произведения лежит в плоскости не художественной, а гражданской. Он хочет понять Россию как государство, вскрыв её истоки. Своеобразие русской государственности может быть постигнуто только генетически. Почему русское государство распалось с такой невероятной быстротой? Почему устои его оказались такими шаткими и недолговечными? Да полно – прочно ли сколотил царь-плотник своё новое государство? Не было ли трещины в самом фундаменте строившегося здания? <…>

Государство оказалось хрупким, т.к. создавалось не волей народа, а вопреки той воле по жестокому капризу рассерженного хозяина. Основание Петербурга «на краю земли», на болоте, заваленном трупами строителей – таков в представлении Ал. Толстого символ новой России. Эта идея определяет собой концепцию образа Петра.

«Хотел ли добра России царь Пётр? Что была Россия ему, хозяину, загоревшемуся досадой и ревностью: как это – двор его и скот, батраки и всё хозяйство – хуже, глупее соседского? О добре ли думал хозяин, когда с перекошенным от гнева и нетерпения лицом прискакал из Голландии в Москву, в старый, ленивый, православный город, с колокольным тихим звоном, с повалившимися заборами, с калинами и девками у ворот, с китайскими, индейскими, персидскими купцами у Кремлевской стены, с коровами и драными попами на площадях, с премудрыми боярами, со стрелковой вольницей? Разве милой была ему родиной Россия?»

Так снова из смуты современности воскресает старый славянофильский вопрос и вновь пересматривается дело Петра.[257]

 

Мочульский отмечает и художественные новации текста. Главное в нем – сложная, не сразу разгадываемая авторская изготовка, его «позиция». Рецензент раскрывает её следующим образом:

 

Вся повесть проникнута гневом и скорбью. Оскорбленная гордость и великая любовь диктуют автору слова обличения и отрицания. Сцена допроса Варлаама потрясает своей напряженной динамикой.[258]

 

Говоря о художественном решении, Мочульский прибегает к живописной аналогии: такое ощущение, что перед глазами у него картина современного художника. Выделенные им черты – прямолинейность, контурность (силуэтность), монохромность, угловатость, заострённость и, главная среди них, динамизм – складываются в характеристику искомого современного искусства, каким оно видится рецензенту:

 

Повесть искусно выдержана в насыщенных черных и серых тонах; контуры резко вычерчены, прямолинейны, угловаты, заострены. Силуэт Петра отчетлив и энергичен. <…> Сам Пётр показан в движении, жесте, в неустанном страстном устремлении. С большим мастерством создана эта «жадная, лихая душа, не успокоенная, голодная» .[259]

 

Сам Толстой впоследствии признавался, что перед глазами его стоял серовский Пётр.[260] Как мы помним, он почти монохромный, угловато-заостренный, весь – сгусток вихревого движения.

Толстой вспоминал: «Рассказ этот я читал во время путешествия с вечерами художественного чтения по городам (осенью 18-го года), и рукопись потерял. Спустя два месяца, издавая в Одессе книжку рассказов, я от слова до слова, до запятой (пропустив только одно место в несколько строк), вспомнил его наизусть…» [261]

Рецензия Бориса Вальбе на тот же сборник рассказов Толстого целиком появилась месяц спустя в той же рубрике «Одесского листка». Вальбе озадачен тем, что большая часть рассказов вообще не связаны с современностью или лишь косвенно задевают её:

 

Это ведь самый «злободневствующий» писатель; это художник, которого необычайно тянет к газете. Недаром его видела последняя война в ряду самых легкокрылых корреспондентов, в Галиции и Польше, на французском фронте и в парламенте, и в королевском дворце Англии.

Да и в буре и в грозе нашей революции, он наскоро фиксирует построения современности в «Смерти Дантона», беря не только тему, но и содержание отчасти напрокат у Бюхнера.[262]

 

Вальбе четко формирует дилемму: либо политическая публицистика, либо художественное творчество. И так, в рассказах Толстого нет современности:

 

Но только с первого взгляда: это сознательный художественный приём Толстого, своего рода психологический отвод глаз от подлинных переживаний автора. <…> И за каждой строкой, за каждой беседой чувствуется биение взволнованного современного сердца нашего художника.[263]

 

Его проза – сложный «отвод глаз», многослойное построение, рассказывающее не о том, о чём написано:

 

<…> Пётр интересует Толстого sub specie революции <…>. Что такое Россия, что такое революция – эти проблемы приводят к величайшему русскому революционеру, к Великому Петру. На примере Петра вскрывает Толстой своё отрицание революции, характер её «наваждения». И резко удар за ударом он наносит нашему исконному культу Петра.

Пётр по Алексею Толстому – это современный экспериментатор вроде современных большевиков, его режим – это современная чрезвычайка.

Как в «Смерти Дантона» под псевдонимом французской революции Толстой нам показал русскую революцию, так в суде на Петром мы в сущности в трибунале над современностью.[264]

 

Кончается рецензия совершенно точным наблюдением, которое, должно быть, очень больно ранило Толстого:

 

Если есть у Толстого герои, которые чаруют нас, это герои обыденщины, это полные антиподы революции, созданные для тихого мещанского уюта, но не для бури и грозы нашей современной катастрофы. Таков прекрасный образ портнихи Кати из рассказа того же названия. Но не видно здесь героев наваждения, той бесовщины, чего по традиции Достоевского ищет Толстой в нашей современности.

Прекрасен язык его рассказов, пропитанных живым юмором и грациозным диалогом. Но это ведь недостаточно, чтобы выявить такую сложную и загадочную эпоху, как переживаемая нами.

Толстой – художник умирающих помещичьих гнёзд, их тихих предсмертных грёз, ненужных упований, но не художник массовых взлётов и падений. Не для его палитры – революция и война.

Не по Сеньке шапка.[265]

 

Как будто вопреки тем, кто отказывается признавать его художником, способным изобразить революцию, эмигрант-Толстой посылает в Одессу – единственный клочок России, с которым сохранилась связь – начало своего парижского романа «Хождение по мукам». На Рождество 25 декабря 1919 г. (7 января 1920 г.) в «Одесском листке» появилась первая его глава под названием «Хождение по мукам. Главы из романа». Она предшествует первой известной нам публикации начала романа в парижском журнале «Грядущая Россия» №№1 и 2, 1920 г. (Текст, напечатанный в Одессе, также отличается от этого обще­из­вест­ного начала романа – еще нет историо­софского вступления, здесь Даша приходит домой, расстегивает мокрую шубку; а в конце публикации она узнает об измене Кати).

Несомненно, одесский этап должен изучаться как связующий между Россией и эмиграцией. Именно здесь в 1918–1919 гг. складывались условия для обмена информацией, а на исходе 1919 г. наладилась и обратная связь между теми, кто эмигрировал в Стамбул, славянские страны, Париж – и оставшимися. Одесские газеты доходили до Парижа: парижское «Общее дело» привозили в Одессу, да Бурцев и сам приезжал на юг России. Статья Толстого «Торжествующее искусство» из «Общего дела» перепечатана была в «Сыне Отечества». Статьи же самого Бурцева печатались в «Одесском листке».

Когда перегоревшую лампу встряхивают, концы нитей вновь замыкаются и лампа на какое-то время вспыхивает. Так и Одесса, где в крошечном пространстве сосредоточилась бежавшая от бед и невзгод русская творческая интеллигенция, дала внезапную кратковременную вспышку. Эта творческая атмосфера, создавшаяся здесь вопреки отчаянию, среди признаков надвигающейся гибели, соединила людей «серебряного века» в последнем творческом усилии. Результатом была ироническая, кабаретная культура, во многом задавшая уровень сложности новому русскому искусству 20-х годов – искусству русского Парижа и Берлина.

В своей одесской статье «Гибель искусства», среди сообщений об отмене спектаклей из-за перебоев с электричеством, о нехватке продуктов, о налётах, грабежах и бедствующих людях искусства, за две недели до катастрофы – Толстой писал:

 

Исчезнут государства и города, всё покроется чернозёмом, порастёт травой и останется от народа, от целой культуры – одно искусство, как кристалл бессмертного человеческого духа.

 

И когда мы роемся в редкостных, хрупких газетных подшивках, смеемся и плачем над их страницами, выискиваем в газетных ворохах рецензии на спектакли, микроско­пические сообщения о литературных кружках, переписываем от руки старые рассказы и фельетоны, мы сами – живое доказательство правды этих слов.

 

______________________________________________________________________________________________________

[1] Во второй половине 1919 г. в связи с политическими событиями порядок следования дат был инвертирован: дата по старому стилю указывалась первой.

[2] Евреинов Николай Николаевич, 1879-1953 – знаменитый русский режиссер и драматург, враг теоретического эксперимента, защитник театральности, один из создателей «Старинного театра» в Петербурге (1907-1908), затем главная сила театра-кабаре «Кривое зеркало» (1909-1917). В 1918 г. работал в Киеве и Одессе, где ставил свои пьесы («Школа этуалей», «Веселая смерть», «Музыкальные гримасы», «Большевицкое раздолье») и прочел лекцию «Театр и эшафот» 10 сент. (28 авг.) в Русском театре. Одесса дала Евреинову имя для героя пьесы «Самое главное» (1921) доктора Фреголи – искупителя и спасителя мира с помощью театра: в одесских газетах 1918-1919 гг. попадаются объявления о сеансах перевоплощения некоего Фреголино. Евреинов вернулся в Россию, возобновил «Кривое зеркало» и во время гастролей в Польше в 1925 г. уехал в Париж. Стал самым успешным и известным театральным деятелем русского зарубежья.

[3] Воронцова-Ленни B.C. – молодая московская характерная танцовщица; выступала в Одессе, иногда с М.Л. Юрьевой, московской классической прима-балериной государственных театров, и танцовщиками Футлиным и Альперовым. «Труппа, бежавшая из Совдепии», пользовалась большим успехом у одесской публики.

[4] Джонсон Лидия – петроградская (но иногда обозначается и как московская) балерина, артистка государственных театров. Экзотическая восточная красавица. В 1918 г. работала в Одессе.

[5] Франк Александр – одесский артист фарса, автор миниатюр, куплетист.

[6] Липковская Лидия Яковлевна (1884-1958) – знаменитая оперная и концертная певица – «русская примадонна». Пела в Мариинском театре и в лучших театрах мира. В 1918-1919 гг. гастролировала на юге России, затем совершила турне по всему миру. Возвращалась в СССР с гастролями в 1927-1928 гг. и в 1928-1929 гг. С 1936 г. преподавала в Кишиневе, с 1941 г. – в Бухаресте, в 1952 г. уехала в Париж. Умерла в Бейруте в нищете.

[7] Кошиц Нина Павловна (1892-1965) – оперная и камерная певица. Работала в московском частном оперном театре Зимина до 1918 г. В 1920 г. уехала в США. Считалась одной из певиц высшего класса. Снималась в кино.

[8] Каралли (Коралли) Вера Алексеевна (1899 – 1972) – одесситка, балерина, танцовщица Большого театра в 1906-1918 гг. Одна из первых русских кинодив наряду с Верой Холодной, сыграла в «Умирающем лебеде» Ханжонкова. В Одессе снималась в кино. Эмигрировала, была в труппе Павловой. Создала труппу Литовского национального балета в Каунасе. С 1930 г. балетмейстер в Бухарестской опере. Умерла в Австрии, в Бадене.

[9] Рощина-Инсарова (ур. Пашенная) Екатерина Николаевна (1883 – 1970) –  русская драматическая актриса, сестра народной артистки СССР В.Н.Пашенной, играла в Театре Литературно-художественного общества и в Александринском театре в Петербурге, в театре Корша, театре К.Незлобина и в Малом театре в Москве. В 1918 уехала с мужем-офицером, графом С.Игнатьевым, из Москвы на юг, играла в Одессе, эмигрировала. В Париже с 1921. Организовав свою труппу, открыла Русский Камерный театр и студию в Риге, которые просуществовали два сезона. В 1925 вернулась в Париж, преподавала, режиссировала, играла на французском языке в театре Питоевых. Последний раз выступила в 1957 на вечере памяти Н.Тэффи. Последние годы провела в русском доме престарелых.

[10] Имя «Катя Рощина» дано автобиографической героине её «Рассказов бабушки» в 1906 г. (в «Задушевном слове»)

[11] Плевицкая Надежда Васильевна (1884 – 1940) – исполнительница русских романсов. Зимой 1919 г. пела в Одессе в театре «Гротеск». По словам Н.В., большевики её пощадили, т.к. они вообще хорошо относятся к артистам, и кроме того, всем известно, что она не помещица, а имение свое приобрела исключительно трудом.

[12] Полевицкая Елена Александровна, 1881-1973 – драматическая актриса, жена режиссера И.Ф.Шмидта. Работала у Комиссаржевской, потом в театрах Москвы. С 1918 г. в Одессе, отсюда отправилась в Болгарию, потом в Берлин, где играла у Макса Рейнгарта. В 1923 и 1924-1925 гг. гастролировала в СССР. Прославилась в Европе как «русская Дузе». В 1934 г. Шмидт был изгнан из театра по подозрению в неарийской национальности, и чета уехала в Эстонию. После захвата Прибалтики (1940 г.) в 1941 г. Полевицкую арестовали и отправили в концлагерь на Северном море, но вскоре освободили. В 1943 г. она преподавала и играла в Вене. В 1955 г. вернулась в СССР, с 1961 г. преподавала в училище им. Щукина.

Полевицкая обратилась к И.А. Бунину с просьбой, запечатленной в дневнике В.Н. Муромцевой-Буниной:

«– Напишите мистерию, мне так хочется играть Божью Матерь или вообще святую, зовущую к христианству…» (…). Расставшись с актрисой, Бунин отреагировал на эту просьбу так: «Господи, (…) какое кощунство и в какое время! Играть Божью Матерь!» 2/5 июня 1919 г.»

[13] Врангель Пётр Николаевич, 1878–1928 – русский полководец. С 4.02. по 14.11.1920 г. находился в Крыму. Очевидно, находился в Одессе проездом. Главнокомандующий русскими войсками в эмиграции.

[14] Благов Федор Иванович (1866 – 1934) – врач, зять И.Д.Сытина. Член правления Товарищества И. Д. Сытина, до революции редактировал в Москве газету «Русское слово». В 1919 г. пытался возобновить выпуск газеты в Одессе, затем эмигрировал в Румынию к сыну В.Ф.Благову.

[15] Юшкевич Семен Соломонович, 1868-1927 – русский писатель, член правления издательства «Знание», русский и русско-еврейский прозаик и драматург. Автор популярных драм «Комедия брака», «Miserere» и др. Одессит. В 1918-1920 гг. жил в Одессе. Участвовал в «Среде». Много печатался в одесской прессе. Эмигрировал в 1920 г. Умер в Париже.

[16] Мансветова Лидия Васильевна – одна из ведущих артисток Одесского драматического театра в 1916-1919 гг., участница литературных концертов, жена А. И. Сибирякова. В эмиграции (не раньше 1919 г.) в Сербии. С мужем работали в театрах сербской провинции. Стала ведущей артисткой страны, играла на сербском языке.

[17] Вронский Василий – актер, режиссер, работал в провинции, Петербурге и Москве, с 1914 г. – в Одессе, где у него был свой театр. Эмигрировал в 1919 г. в Берлин, снимался в кино. С 1922 г. играл в Кишиневе. В 1936 г., когда в Румынии запретили русский язык, работал приемщиком зерна на станции. После присоединения Бесарабии в 1940 г. вернулся в театр. В 1942 г. румынские оккупационные власти в Одессе вернули ему театр. С их уходом из Одессы в 1944 г. возвращается в Кишинев, где его арестовывает СМЕРШ и этапирует в Одессу. Умер Вронский в 1952 г. в исправительно-трудовой колонии под Николаевом.

[18] Балиев Никита Федорович (Балян Мкртчян), 1878-1936 – актер, режиссер, конферансье, руководитель первого и самого знаменитого театра-кабаре «Летучая мышь» (1907-1934). Объединил у себя в театре лучших авторов (Дон-Аминадо, Н. Тэффи, Т. Щепкина-Куперник, Б. Садовской). В 1918-1919 гг. с театром в Киеве и Одессе, потом в 1920 г. на Кавказе, затем эмигрировал в Париж. Объездил с «Летучей мышью» весь мир – даже Латинскую Америку и Южную Африку. Умер в США, работая конферансье.

[19] Кремер Иза (Лия) Яковлевна (1890-1956) – поэтесса и популярнейшая певица, автор и исполнительница песенок в жанре кабаре. Имя «Иза» взято из модной книги Пшибышевского «Homo sapiens». Пела в опере и оперетте, снималась в кино. Её романсы экранизировались – в 1918 г. в Одессе М. С. Линским был снят фильм «Черный Том». Эмигрировала в 1920 г., жила в Аргентине. До эмиграции была женой И.М.Хейфеца.

[20] Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы: В.3 т./ Под редакцией М. Грин. — Т.1, Франкфурт-на-Майне. 1977. С. 185.

[21] Устами Буниных. Т.1. С. 193.

[22] Нилус Пётр Александрович (1869–1943) – художник и писатель, друг И.А.Бунина, в Одессе жил у Е.И. Буковецкого. Эмигрировал в конце 1919 г., жил в Болгарии, Австрии, потом в Париже.

[23] Федоров Александр Митрофанович (1868–1949) – поэт, художник, романист, драматург, друг И. А. Буни­на. Эмигрировал в Болгарию в 1920 г., жил там до смерти.

[24] Крандиевский Ф.Ф. История одного путешествия. Звезда, № 1, 1981. С. 154.

[25] А. Н. Толстой. Материалы и исследования. С. 406.

[26] Устами Буниных. Т.1. С.186

[27] Ф.Ф.Крандиевский. Указан. соч. с. 166.

[28]Устами Буниных. Т.1. С.186

[29] Там же. С. 188.

[30] Там же. С. 187.

[31] Там же. С. 186.

[32] В альманахе «Эпоха», №1, Москва, 1918.

[33] И. Т[урск]ий. (И. Дриженко). Вечера А. Н. Толстого и А. М. Федорова // Южный край, 29 сентября 1918 г. С. 5.

[34] Хейфец Израиль Моисеевич – журналист, театральный критик (псевдоним «Старый театрал), зав. редакцией «Одесских новостей» до середины осени 1919 г., вице-председатель Литературно-Артистического Клуба. В начале 1920 г. съездил в Москву. Эмигрировал в 1920 г. в Константинополь, потом в Кишинев, жил в Париже, работал в редакции «Последних новостей». Муж Изы Кремер. «И. М. Хейфец решает ежедневно по утрам неразрешимый ребус: какого направления сейчас “Одесские новости”» – шутили одесские юмористы в конце 18-го года.

О враждебности И.М.Хейфеца к Толстому см. ниже в главе о «Смерти Дантона» и в комментариях к статье Толстого «То, что надо знать».

[35] Толстой – Андрею Соболю. Сентябрь–октябрь 1918, Одесса //Переписка А. Н. Толстого: В 2 т. Т. 1. С. 276.

[36] Кипен Александр Абрамович (1870-1938) – одесский прозаик, очеркист, ученый-виноградарь. Участник сб. «Знание», принадлежал к кругу Буниных. Один из издателей журнала «Объединение» (Одесса, 1919). Бунин жил у него на даче в сентябре 1918 г.

[37] В.К. [Валентин Катаев] Объединение (Одесса) № 2, октябрь 1918. С. 219.

[38] Там же

[39] Озаровский Юрий (Георгий) Эрастович, 1869-1924 – петербургский актер и режиссер. Работал в Александринском театре с 1892 по 1915 год. В 1915-1916 гг. в театре Суходольских (открыт в 1914 г., впоследствии Московский драматический театр). Ставил и пьесы Толстого. Был режиссером-экспериментатором, перед революцией работал в «Летучей мыши». Создал в Петербурге театральный музей. Был одним из создателей в Петрограде (с Ф. Курихиным и Н. Марджановым) знаменитого театра-кабаре «Кривой Джимми». В Одессе читал лекцию о пересоздании человека театром. Увлекался кабаре: был конферансье в кабаре Дранкова «Ко всем чертям!» (Незнакомец – Б.Д. Флит удивлялся в «Фигаро»: «Неужели? И неужели г. Озаровский будет выступать после смоляковского фарса?» Автор книг «Музыка живого слова» (Спб, 1914) и «Вопросы выразительного чтения» (Спб., 1896). В Одессе в 1919 году по неподтвержденным данным издал книгу «Музыка слова».

Кто такой был Озаровский? «С вежливостью салонного causeur’a , с очарованием и легкостью опытного и изысканного полемиста, он доказал, что между театром и эшафотом столько же сходства, как между театром и больницей, театром и вечерними курсами для пожарных (и там и здесь три евреиновских признака: “действие, место действия, действующие лица”). Те минут двадцать, в течение которых г. Озаровский опровергал евреиновские построения, доставили то наслаждение, которое испытываешь, когда перед тобой – ум: настоящий, яркий, пестрый, брызжущий, смеющийся человеческий ум! В блестящей импровизации г. Озаровского была истинная ирония и подлинный пафос. Он заставлял смеяться и трогал…» – писала о нем одесская пресса.

[40] В. Катаев. Жизнь, № 20, октябрь 1918. С. 8–9.

[41] Вальбе Борис Соломонович, 1889-1967 – одесский, потом московский официозный литературовед и критик. Занимался Джоном Ридом, Помяловским и Чапыгиным..

[42] Радзинский Станислав Адольфович – одесский журналист, сотрудник «Одесского листка». В 1920 г. переехал в Москву, работал преимущественно как театральный критик.

[43] Объединение (Одесса) № 3-4, ноябрь-декабрь 1918. С. 226–232. Одесский листок, №4, 7 января 1919 г., с.6.

[44] Кузнецова Г.Н. Грасский дневник. //Иван Бунин. Pro et contra. СПб, 2001, с.67

[45] Ук. соч. с. 128-129.

[46]Бахрах А.В. Бунин в халате //Иван Бунин. Pro et contra. СПб, 2001, с.190

[47] Это обнаружил Г. А. Зленко. Зленко Г. Д. Великие читатели. Вечерняя Одесса, 10 января 1983.

[48] Вальцер (Вальтцер, фон-Вальтцер): сестры Анна Федоровна (1856–1920-е) и Мария Федоровна (1856–1941) – квартирные хозяйки А. Н. Толстого в Одессе.

[49] Лущик С. З. Крестная мать. Вечерняя Одесса, 19 июня 1989 г., с.3

[50] Мочульский Константин Васильевич, 1892–1948 – одесский филолог, критик, писатель, учился в Петербурге (участник Венгеровского семинара). С 1919 г. доцент Новороссийского университета. Активно печатал в одесской периодике литературные рецензии, непременный участник «Сред». Автор нескольких рецензий на одесские издания произведений А. Н. Толстого. С 1920 г. в Софии, с 1922 г. в Париже, профессор Сорбонны, автор многочисленных, ставших классическими, книг о русских классиках и поэтах-символистах.

[51] Лущик С. З.. Указ. соч.

[52] Г. Островский. Одесса, море, кино. Одесса, 1989, с.49.

[53] Бунин передаёт волошинский рассказ о том, как однажды зимой Волошин и Толстой сидели у Робинá:

«…как им вдруг пришло в голову начать медленно, но все больше и больше – и притом с самыми серьёзными, почти зверскими лицами – надуваться, затем так же медленно выпускать дыхание и как вокруг них начала собираться удивленная, не понимающая, в чем дело, публика». – Бунин И.А. Волошин. Воспоминания о Максимилиане Волошине. Сост.В.П. Купченко, З.Д.Давыдова. М.1990. С. 372.

[54] Литературно-Артистическое Общество, в просторечии «Литературка». В числе основателей был знаменитый журналист В. М. Дорошевич, художники П. А. Нилус и Е. И. Буковецкий и др. Первоначально, с 1894 по 1904 годы, находилось в особняке князя Гагарина (Ланжероновская, 2). В 1912 г. возродилось как Литературно-Артистический Клуб. В 1916 г. для него было специально построено помещение на Греческой, 48 (ныне ТЮЗ). Деятельность Литературно-Артистического Общества вновь оживилась в 1918 г. В конце 1918 г. внутри его выделилась «Среда», куда вошел узкий круг преимущественно профессиональных литераторов, многие из которых были изгнанниками с севера, временными жителями Одессы. Общество возродилось осенью 1919 г. и просуществовало до начала 1920 г

[55] Биск Александр Акимович, 1883-1973 – поэт, автор книги стихов «Рассыпанное ожерелье» (СПб, 1911), переводчик Рильке, мемуарист. Вырос в Одессе, жил с 1906 по 1911 гг. в Париже, общался с М.Волошиным, Кругликовой, печатался в гумилевском «Сириусе». В 1918-1919 гг. один из организаторов «Среды». Арестовывался большевиками в 1919 г. Эмигрировал на последнем пароходе в 1920 г. Жил в Болгарии, Бельгии и Франции, отец французского писателя Алена Боске, с 1940 г. – в США. Оставил воспоминания о Литературно-Артистическом Обществе и о русском Париже 1905-1911 гг.

[56] А. Биск. Одесская Литературка (Одесское Литературно-Артистическое Общество). Публикация и комментарии Е. Л. Яворской. В подготовке использованы материалы С. З. Лущика //Дом князи Гагарина. І, Одесса, 1997, с.152.

[57] Горный Сергей (Оцуп Александр Авдеевич) (1882-1949) – петербургский поэт. В 1919 году находился в Одессе, эмигрировал. В Берлине в начале 1920-х г. входил в кружок журнала «Веретено», поддержавший сменовеховство Толстого.

[58] Панкратов А. – московский журналист, сотрудник газеты «Русское слово». Друг Тэффи. Толстой с ним был на фронте в 1914 году.

[59] Тэффи П.А. Воспоминания // Тонкие письма. Рассказы, воспоминания. СПб.2003. С. 189.

[60] В комментарии к своей публикации в журнале «Смена» (1990, №12) рассказа «Никита Шубин» – ранней версии «Необычайных приключений Никиты Рощина», вышедшей отдельной книжкой в 1920 г. в Париже – Алексей Коробков писал: «Рассказ напечатан после смерти писателя в американском русскоязычном «Новом журнале» по полученной из Англии машинописной рукописи с авторской правкой и подписью «Гр. Алексей Н. Толстой». По всей вероятности, парижская книжечка просто не была ему известна. В этой версии рассказа эпилог другой, чем в «Необычайных приключениях Никиты Рощина». Вот этот эпилог :«Беглецы плыли вниз по течению трое суток. Затем они бросили лодку и пошли пешком от деревни к деревне, питаясь тем, что им подавали добрые люди. а так как добрых людей было все же немало, то беглецы добрались до портового города, некоторое время прятались на окраине его в кирпичных сараях и однажды выехали на лодке в открытый порт, где стоял корабль под французским флагом. Капитан корабля взял всех троих на борт. На этом рассказ мой кончается: у меня вышла вся бумага, и, кроме того, Никита, Алексей Алексеевич и Василий Тыркин живут сейчас на Балканах и пишут мне скучные письма о том, что у них ничего нет: ни денег, ни книг, ни одежды, ни родины…»

[61] «Любопытнейший документ обнаружен недавно в библиотечном архи­ве. Под номером 8330-м заявление с “шапкой”: “Желаю заниматься в Одесской Городской Публичной Библиотеке” заполнил 23 октября 1918 года Алексей Ни­колаевич Толстой. Примечательной деталью заявления является наличие в нем точного одесского адреса Алексея Николаевича: Пироговская, 3, квартира 95» – Зленко Г. Д. Великие читатели. Вечерняя Одесса, 10 января 1983.

[62] К.К. Граф Толстой как сатирик. Одесский листок, 26 (13) марта 1919, с. 4.

[63] Борев. Наш литературный крах (Лекция С.В.Яблоновского) //Одесский листок, 18 (5) февраля 1919 г., с.4.

[64]Яворская Е.Л. Книги и авторы издательства «Омфалос» //Дом князя Гагарина. Сборник статей и публикаций. т.ІІ, Одесса, 2001., с.166 и сл.

[65] Книга 2-я. Одесса, Омфалос, 1919.

[66] Лущик С.З. Наталья Крандиевская в Одессе (Хроника) //Дом князя Гагарина, вып. ІІ, Одесса, 2001, с.148-160).

[67]Лущик С. Первая публикация – в Одессе. Вечерняя Одесса, 1 января 1983 г., с.3.

[68] Одесские новости № 10777, 12 (25) августа 1918 г.

[69] Летний театр бр. Черновых на Екатерининской пл., д.9.

[70] Одесские новости № 10779, 15 (28) августа 1918 г.

[71] Мечтатель. Антракты. //Театральный день, 16 (29) августа 1918 г. [Цит. по С.З.Лущик. «Крандиевская в Одессе (Хроника) Дом князя Гагарина, ІІ, 2001, с.149].

[72] Пересветов Николай Александрович, 1880-е – после 1945. – одесский театральный рецензент. В начале 20‑х переехал в Москву, служил в газете «Водный транспорт».

[73] Языковая политика Директории была постоянным предметом обсуждения в газетах и в кружках. Литературно-Артистическое общество даже посвятило этой теме специальную встречу с докладом К.Б. Бархина.

[74] Н.П-в(Пересветов). Вечер гр. А.Н. Толстого //Одесский листок. 18 (31) августа 1918, с.4.

[75] Ср.: «Русский театр был наполовину пуст» – Одесские новости, 28 (15) августа 1918 г., с.2.

[76] Катаев В. Жизнь, №20, октябрь 1918, с.8-9.

[77] Вальбе Б.  Из литературного прошлого. Заметки критика. Звезда, №1, 1965, С.187-189. .

[78] Долинов (Шпендовский) Георгий И<льич?> (1894(5)-1950(51)) – в Одессе с 1910 г. Поэт, глава студенческого литературно-художественного кружка. Автор поэтических книг, участник группы «Зеленая лампа». Студент консерватории, любитель мелодекламации.

[79] Фиолетов Анатолий (Шор Натан Бенедиктович), 1897(?)–1918 – одесский поэт, издал книгу стихов «Зеленые агаты. Поэзы» в 1914 г., печатался в альманахе «Серебряные трубы» и др. Как студент-юрист, работал в угрозыске, остался там служить по своей охоте, был убит бандитами.

[80] Шишова (Брухнова) Зинаида Константиновна, 1898–1977 – поэтесса, участница «Зеленой лампы», жена А.Фиолетова. С 1923 г. в Москве, стала детской исторической писательницей.

[81] Багрицкий (Дзюбин) Эдуард Григорьевич (Годелевич), 1895–1934 – поэт. Жил в Одессе, с 1925 г. в Москве.

[82] «Урания» – «первый в России художественный и научно-литературный кинематограф», была детищем хозяина «Одесского листка» Штерна. Здесь был один из культурных центров Одессы. Ср. – В «Урании» профессора и литераторы читали лекции о русской культуре. Здесь чаще всего и бывали А. Н. Толстой и Н. В. Крандиевская. Одесситы охотно посещали вечера «Урании». Одним из лекторов, подвизавшихся в «Урании», был друг Эдуарда Багрицкого — Станислав Радзинский, впоследствии московский журналист и театральный рецензент, отец драматурга Радзинского. 29 декабря 1918 года И. Бунин читал тут свой рассказ «Смерть Моисея», позже названный им «Смерть пророка». «Ян читает сегодня в «Урании», — записала в дневнике жена писателя В.Н. Муромцева, – и я слушала его с необыкновенным интересом, а ведь это, вероятно, в сотый раз!» – Б. Вальбе. Ук. соч., там же.

[83] Одесский листок, 7 января 1919, С.3. В.Ю.Кинги – одесский историк.

[84] Ср.: «12 (25) января. Сегодня, в 9 с полов. часов вечера в помещении союза увечных воинов (угол Преображенской и Елизаветинской) концерт при участии (в алфавитном порядке): г-жи Воронцовой-Ленни, Джонсон, Н.П. Кошиц, Муровой, Пеховской, Веры Холодной, гг. И.А. Бунина, Гарди, Сабинина, гр. А.Н. Толстого, Франка. Весь сбор поступает в пользу союза увечных воинов и союза москвичей». //Одесский листок, 12 января 1919.

Сабинин В. А. – известный эстрадный певец начала века, лирический тенор, исполнитель интимных песенок в традиции цыганского романса и лирической застольной песни.

[85] Одесские новости 9 февраля (27 янв.) 1919, С3.

[86] Одесские новости 18 (5 марта) 1919, С. 3.

[87] К концерту-балу художников-беженцев //Вечерний час. 18 (5) февраля 1919 г., С.4. (Цит. по Лущик С.З., ук. соч., С..154.)

[88] Вечерний час № 4, 28 (15) января 1919 г.

[89] Одесский листок, 1 февраля 1919 г.

[90] Одесский листок, 1 февраля 1919 г.

[91] Небольшой рассказ Толстого: в тот же день, 28 (15) января, появился первый номер журнала «Москвич», в котором был напечатан маленький рассказ Толстого «Набат» (см. с. _ настоящей работы).

[92] Полякова Ада (Адда) Владимировна – петербургская певица, артистка оперы, солистка петербургского Театра музыкальной драмы, в 1915–1917 гг. – петроградского Народного дома. В 1918–1919 гг. пела в Одессе.

[93] Самборская Лина Семеновна, 1890–1955 – актриса, режиссер. В 1917–1922 гг. работала в Одессе, затем в провинции. Заслуженный деятель искусств СССР (1945).

[94] Садовень Елена – оперная примадонна, певица городских и государственных театров, меццо-сопрано. В Одессе находилась с сентября 1918 г.

[95] Качановский (Каченовский) Александр Львович – артист петроградской оперы, бас. С сентября 1918 г. в Одессе.

[96] Каравья Владимир Иванович – петербургский оперный певец с актерскими способностями, грек по национальности. Работал в Театре музыкальной драмы в Петербурге.

[97] Мельпомена, №45, до 26 янв. 1919 г.

[98] «Письмо в редакцию. Гражданин редактор! Позвольте мне от имени правлений союзов журналистов и рабочих печатного дела выразить глубокую признательность г-жам B. C. Воронцовой-Ленни, Е. А. Гартинг, Н. Гретри, Лидии Джонсон, Изе Кремер, Л. Я. Лип­ков­ской, Л. В. Мансветовой, Н. В. Плевицкой, Аде Поляковой, Е. Н. Рощиной-Инсаровой, Е. С. Садовень, Л. С. Самборской, Лола Тези и гг. Н. Ф. Балиеву, П. Г. Бара­тову, Н. С. Блиндеру, В. М. Вронскому, А. Л. Каченовскому, В. И. Каравья, А. А. Кар­шону, Ю. Э. Озаровскому, гр. Ал. Н. Толстому и д-ру Г. Фельдштейну, согласившимся своим участием в “Вечере одесской печати” прийти на помощь сотням безработных журналистов и тружеников печатного дела. Столь единодушный отклик на наш призыв дает смелость надеяться, что и в будущем в случае нужды, артистическая семья снова не откажет нам в помощи, помощи (sic! – Е.Т.). Примите и пр. Председатель правления союза журналистов И. Шиф». – Одесский листок, 4 фев. 1919 г.

Гартинг Евгения – публиковала прозаические миниатюры в одесской периодической печати (в частности, в «Мельпомене», в 1918–1919 гг.), выступала с чтением на вечерах. Стала актрисой.

Гретри Н. Г. – оперная певица, исполнительница интимных юморесок, в 1919 г. работала в театре «Летучая мышь».

[99] Мандельштам, упоминаемый здесь – присяжный поверенный М. М. Мандельштам.

[100] Яблоновский Александр Александрович, 1870-1934 – журналист, сотрудник газеты «Русское слово», в 1918 г. работал в газете «Киевская мысль» и др. киевских газетах. Был в 1919 г. в Одессе, работал в «Нашем слове». В 1920 г. в Ростове. Из Новороссийска эвакуировался в Египет, писал для «Общего дела» в Париже.

[101] Свобода В.В. – Артист балета, снимался в кино с Верой Каралли.

[102] Одесский листок, 1 фев. 1919 г.

[103] Одесские новости, 1 фев. 1919 г., с. 4.

[104] «Незнакомец» (Флит Борис Давыдович) – популярный журналист, фельетонист, редакетор и издатель ряда одесских газет, в 1919 г. издавал сатирическую газету «Перо в спину». В 20-х гг. переехал в Москву.

[105] Одесские новости, 5 фев., 1919 г., с.4.

[106] Одесские новости, 8 марта (23 февраля) 1919.

[107] Мунштейн Леонид Григорьевич (Lolo, Лоло), 1867-1947 – сатирический поэт, «газетный поэт», «присяжный юморист». Автор пьес для театра-кабаре «Летучая мышь». Редактор журнала «Рампа и жизнь». После его закрытия (октябрь 1918) уехал в Киев, затем в Одессу. В 1919 г. эмигрировал. Автор многочисленных стихотворных фельетонов в эмигрантской прессе и сборника стихов «Пыль Москвы» (Париж, 1931).

[108] Вечерний час, 10 марта (25 февраля) 1919 г., С.4.

[109] Кугель Александр Рафаилович, 1864–1928 – авторитетный петроградский театральный критик, редактор журнала «Театр и искусство», поборник театральности. Создал вместе с женой во главе, артисткой О.Холмской, театр-кабаре «Кривое зеркало» (1909), где режиссировал Евреинов. Журналист, сотрудник газет «День» и «Русское слово». В 1918 г. работал в «Киевской мысли», в 1918–1919 гг. в Одессе, писал в «Одесских новостях». Попытался возродить «Кривое зеркало», в 1922–1925 гг. даже ездил с ним в Варшаву (театр просуществовал до 1931 г.). На выступлении Кугеля в на «Зеленой лампе» Багрицкий крикнул: «Зачем вы посадили старую ворону, дайте дорогу молодым!». У Бунина этот выкрик приписан Олеше (см. А.А.Биск, ук. соч.) После падения добровольческой власти вернулся в Петроград. В 1920 участвовал в постановке «Взятие Зимнего дворца» в октябрьскую годовщину – руководил «белой площадкой».

[110] Одесский листок, 9 марта (24 февраля) 1919 г., С.3.

[111] Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна (ур. Пиленко), 1891–1945 – легендарная мать Мария – поэт, художник, религиозный философ, политическая деятельница. Член первого «Цеха поэтов» (1911), где познакомилась с Толстым. Потом он навещал её в Анапе, она, переехав в Москву в 1913-1914 гг. навещала его, вместе они посещали Вяч. Иванова. В 1918г. была арестована добровольческими властями, но отпущена. Потом арестовывалась красными. Эмигрировала, жила в Париже. В 1935 г. Толстой нашел её в Париже, увёз её дочь Гаяну в СССР, где она через год умерла. Кузьмина-Караваева постриглась в монахини. Попала в концентрационный лагерь (Равенсбрюк), погибла в газовой камере, добровольно пойдя на смерть вместо другой женщины.

[112] Гроссман Леонид Петрович, 1888-1965 – филолог, критик, писатель, активный участник литературного процесса в Одессе в 1918-1919 гг., член Литературно-Артистического Общества и «Сред». В дальнейшем один из ведущих советских литературоведов и автор увлекательных беллетризованных книг по истории литературы.

[113] Гершенкройн Габриэль Осипович, ок. 1897 – ? – литературный критик. Жил в Одессе с 1914 г., был близок кружку альманаха «Серебряные трубы». Эмигрировал во Францию. В воспоминаниях о русском Париже Биск характеризует его как «злого и талантливого критика».

[114] Инбер Нат (Натан) Осипович (Иосифович) – журналист, муж В. М. Инбер. Сын журналиста Осипа Ильича Инбера, секретаря «Литературки». В начале 1910-х гг. в Париже возглавлял Кружок русских журналистов. В 1918 г. сотрудничал в московской анархистской газете «Жизнь» А.Борового. Один из организаторов одесской «Среды», на первой «Среде» читал доклад. Весной 1919 г. эмигрировал вместе с Верой Инбер в Константинополь, откуда продолжал сотрудничать в одесской газете «Современное слово». Затем жил в Париже, писал в эмигрантской прессе.

[115] Письмо в редакцию. Одесский листок, 24 (11) марта 1919 г., С.2.

[116] Гришин-Алмазов Алексей Николаевич, 1880–1919 – добровольческий генерал, военный губернатор Одессы в 1918–1919 г. Застрелился, не желая попасть живым в руки большевиков.

[117] Тэффи (Н.А.Бучинская). Воспоминания. //Тэффи. Тонкие письма. Рассказы. Воспоминания.СПб. 2003. С. 181.

[118] Висмонт Виктор. Вокруг драмы: Из цикла предстоящих постановок. Фигаро. Еженедельник театра, искусства и общественной мысли 14 (1) сентября, 1918 г. ред. изд. М.Л. Раймонд. С. 7–8.

[119] Жизнь № 20, октябрь 1918. С. 8–9.

[120] Треплев А. (Смирнов) Смерть Дантона // Мельпомена № 29, 19 октября 1918., с.7.

[121] Мельпомена, №34, 1918, С.9.

[122] Фигаро, №16, 21 (8) сент., 1918, С..12.

[123] Со Шмидтом и Полевицкой Толстой был знаком до революции; Шмидт ставил его пьесу «Нечистая сила» в 1916 г. в Москве. В Одессе он стал при большевиках режиссером Театра Красною флота, затем эмигрировал в Болгарию, жил до 1943 г. в Берлине. В 1934 г. Шмидт был изгнан из театра по подозрению в арийской национальности и уехал в Эстонию.

[124] Сибиряков Александр Илиодрович (Диодорович), 1868-1936 – одесский режиссер и антрепренер, тесно связанный с «Литературно-Артистическим Обществом». Эмигрировал с женой, актрисой Мансветовой, в Сербию, где был режиссером на провинциальной сцене.

[125] Собольщиков-Самарин Николай Иванович. Русский советский актер, режиссер, мемуарист. В 1914-1919 гг. жил и работал в Одессе. Имел в 1914-1917 гг. и в 1919 г. свой театр. Одна из наиболее колоритных театральных фигур в Одессе тех лет.

«Наши актеры (портреты на лету)

Столп Российского театра.

Даже целая каланча.

Без грима – тоже величав и мощен.

Немножко похож на Петра Великого, немножко на М. Дальского.

Антрепренер, автор инсценировок, актер, режиссер, конферансье.

“То декоратор, даже плотник

Он всеобъемлющей душой

Для кассы яростный работник

(…)

Высоко держит знамя искусства, хотя и вошел теперь в кабаре «Ко всем чертям!» с дежурным блюдом и вином». (Мельпомена, №23, 1918, с.9)

[126] Баратов (Бреннер) П.Г. – петербургский актер, «монументальный и декоративный “фат-резонер”». Играл в «Новом театре» (1901-1905) Л.Б. Яворской, потом в театре Суворина. В 1917-1918 гг. гастролировал в Тифлисе, поэтому одесская пресса его иногда аттестовала как «Аполлон тифлисский». В 1918 г. сыграл в Одессе, в числе прочего, роль Дантона в пьесе А.Н.Толстого «Смерть Дантона» в Драматическом театре. Впоследствии Бреннер оказался в Америке.  играл в русских и еврейских театрах.

[127] Фигаро, №20, 19 (6) окт. 1918 г., с.10.

[128] Фигаро, №21, 26 (613 окт. 1918 г., с.12-13.

[129] Гловацкий (Главацкий) Гавриил Владимирович, 1866–1939 – Русский советский актер и режиссер. Работал в Москве в театре Абрамовой, впоследствии режиссер Суворинского театра. В Одессе работал в Драматическом театре. После отъезда И.Ф. Шмидта поставил «Смерть Дантона». Остался в Одессе при большевиках, организовал первые советские театры («Красный моряк», «Мороборона»). В 1930 г. организовал и возглавил театр в Якутии. Затем работал в театрах Благовещенска и Владивостока.

[130] Устами Буниных. Т.1. С. 198.

[131] Толстой – Андрею Соболю. Сентябрь–октябрь 1918, Одесса // Переписка А. Н. Толстого: В 2 т. Т. 1. С. 276.

[132] Муров Ар. М. – одесский театральный рецензент, сотрудник газеты «Одесские новости», редактор-издатель театрального журнала «Фигаро».

[133] Ар. Муров. Мысли вслух. – В кольце революции. Одесские новости, 24 ноября 1918, с.2

[134] Аркадьев Андрей Иванович, 1867–1923 – драматический актёр. Работал в провинции, затем в театре Комиссаржевской, где был приверженцем идей Мейерхольда. Сыграл Агамемнона в трагедии Анненского «Фамира Кифаред» в постановке Ю.Э. Озаровского. В Одессе открыл вместе с Б.Я. Лоренцо театральную студию Имел успех его бенефисный спектакль «Идиот» (сыграл князи Мышкина) в конце 1918 г.

[135] Незнакомец. [Б. Д. Флит] Впечатления. Одесские новости 28 (15) ноября 1918 г. С. 4.

[136] Лоренцо (Генис Борис Яковлевич) – одесский театральный критик и педагог. В театральной студии Лоренцо и А. И. Аркадьева преподавали виднейшие специалисты по театру и артисты Б. Варнеке, Е. А. Полевицкая, И. Ф. Шмидт, Н. И. Собольщиков-Самарин и др. В последствии видный одесский театральный деятель, в 1938–1939 гг. художественный руководитель Одесского театрального училища.

[137] Лоренцо. Драматический театр. «Смерть Дантона» – А.Н. Толстого.// Одесские новости № 10854, 29(16) ноября 1918 г. С.4..

[138] Там же.

[139] Там же.

[140] «Фигаро». №21, 13 октября 1918., с.1

[141] Л. К-ов. [Камышников Л.М.] Постановка «Смерть Дантона», Южная мысль, 30 (17) нояб. 1918, с.2.

[142] Напомним, что режиссером пьесы И.Ф. Шмидт был в начале постановки, а осуществил её Главацкий.

[143] Мельпомена, №50, 2 февраля 1919, с.13

[144] Пер-ов Н.. [Пересветов Н.] Драматический театр. Смерть Дантона – гр. А. Н. Толстого. // Одесские новости, 29 ноября 1918 года С. 4.

[145] Лоренцо. Указ.соч.

[146] «Альцест» (Генис Евгений Яковлевич) – театральный обозреватель, совладелец в 1918 г. Южного театрального агентства. Издавал журнал «Мельпомена» (19??-1919).

[147] Альцест. Заметки театрала. Мельпомена, №35, 30 нояб. 1918, С.11-12.

[148] Ливский Михаил Петрович – «Дедушка русской оперетты». Антрепренер Драмтеатра (в Одессе августа 1918 г.), чья некультурность стала притчей во языцех. Ср.:

«“Артисты о Тургеневе”. Шарж Незнакомца.

Воображаемое интервью с Мих. Петр. Ливским.

“…Тургенев? Я не знаю Тургенева. Так неужели умер? Смотрите, я даже не знал, что он был болен. Наверное от «испанки»! Так что же вы хотите? Моё мнение? Может быть, у него есть какая-нибудь новинка «Смерть Ленина» или «Болезнь Троцкого».

– Почему это вам так вздумалось?

– Ну, я думал, что все великие писатели переделывают чужие пьесы, как этот граф Лев Алексеевич Толстой – переделал “Смерть Дантона”». (Мельпомена, №32, 9 ноября 1918 г., С.10-11.)

[149] Мельпомена, № 49, 23 фев. 1919.

[150] Варнеке Борис Васильевич, 1874–1944 – классический филолог, профессор Новороссийского универси­тета, литературовед, историк античного и русского театра. С 1917 г. преподавал в Одесском театральном училище. Во время оккупации преподавал в Одессе, после освобождения Одессы от немцев был арестован и умер в тюрьме. Посмертно реабилитирован. Книга Б. В. Варнеке «История античного театра» вышла в Одессе в издательстве «Омфалос».

[151]Варнеке Б. Без репертуара. Мельпомена, 18 янв. 1919, с.1.

[152] Зноско-Боровский Е.А. сообщал о «Смерти Дантона» А.Толстого, поставленной в Екатеринодаре, в журнале «Театральный курьер» (Ростов-на-Дону, 1919. №4 ) Не об этой ли премьере вспоминал в «Хождении по мукам» Башкин-Раздорский? См также: Турский И. Смерть Дантона // Театральный журнал. Харьков, 1918. №5; Васин В. Дань современности // Там же. 1918. №6.

[153] Вальбе Б.  «Смерть Дантона» Гр. Алексей Н.Толстой. // Одесский листок, 24 (11) нояб. 1918 г., с.2.

[154] Л. К-ов. [Камышников Л.М.] Постановка «Смерти Дантона» в Одессе. Драматический театр //Южный мысль, 30 (17 нояб.) 1918 г., С.2.

[155] Жизнь № 20, октябрь 1918. С. 8–9.

[156] Жихарева Елизавета Тимофеевна, 1875–1967 – знаменитая драматическая актриса, работала в 1909–1917 гг. в Москве в Малом театре (в 1916-1917 гг. играла в пьесе Толстого «Касатка» в Московском Драматическом театре, б. Корша). В Одессе, кроме больших драматических театров, играла в «Камерном» театре К. Миклашевского. Её Электра в «Молодой студии» Миклашевского в середине марта 1919 г. вызвала всеобщий восторг и поклонение. Эмигрировала вместе с Толстыми на том же пароходе «Кавказ», была вместе с ними на Принцевых островах и в Константинополе. В 1922-1924 играла в Риге и Таллинне, имела студию. Вернулась в СССР в 1927 г., играла в Минске, Тбилиси, с 1936 г. – в Ленинградском театре им. Пушкина.

[157] Мельпомена, №35, 30 нояб. 1918, с.17. Городская общедоступная аудитория на Старопортофранковской была преобразована в Общедоступный драматический театр. Руководителем и заведующим его был бывший режиссер парижского театра «Vieux Colombier» Л. Вальтер. С ним работали и Жихарева, и Аркадьев, и сам Собольщиков-Самарин. Этот режиссер получил от Толстого «Ракету» в исключительное своё распоряжение. Можно предположить, что Вальтер и был тем человеком, кто направил Толстого в Париже в «Старую голубятню». В 1921 г. этот театр поставил комедию Толстого «Любовь – книга золотая» по-русски.

[158] Мельпомена, №35, с. 12.

[159] Одесский листок, №130, 28 сент. (11 окт.) 1919 г., с.4.

[160] Киевская мысль, 24( (11) октября 1918 г., с.1.

[161] Киевская мысль, четверг 24 (11) октября 1918 г. С. 1.

[162] «Последние новости» (Киев), 28 ноября.

[163] В кафе «Бом» стоял бюст Толстого работы Голубкиной (1915). Насколько нам помнится, он сделан из тонированного дерева.

[164] Алексеев Глеб. Граф Алексей Н. Толстой //Живые встречи. Берлин: Мысль, 1923. С. 11.

[165]Деникин А.И. Французы в Одессе. //Французы в Одессе. Из белых мемуаров. Под ред. П.Е.Щеголева., Л., 1928, С.19.

[166] Дон-Аминадо (Шполянский Аминад Петрович / Аминадав Пейсахович), 1888-1957 – сатирический поэт, фельетонист. В 1918-1919 гг. жил в Киеве, потом в Одессе. В январе 1920 г. эмигрировал в Париж. Стал самым известным сатириком эмиграции. Редактировал детский журнал «Зеленая палочка». Напечатал воспоминания «Поезд на третьем пути» (1954), где есть описание Одессы 1918-1920 гг.

[167] Василевский, (Не-Буква) Илья Маркович (1882–1938) – журналист, издатель газеты «Свободные мысли» (Петербург), в 1915-1917-м редактировал «Журнал журналов». В 1918-м издавал ее в Киеве, в 1919 –м в Одессе, издавал газету «Современное слово», в Константинополе издавал еженедельник «Русское эхо», в Париже в 1921 году возобновил «Свободные мысли», но вскоре переехал в Берлин, где сотрудничал в «Накануне», в 1923-м году вернулся в СССР, заведовал редакцией журнала «Изобретатель». Репрессирован.

[168] «Осведомительное агентство» – орган пропаганды Добровольческой армии.

[169] Мирский Борис (Б. Миркин-Гецевич) –Сотрудник газеты «Современное слово» в Одессе (изд.И.Василевский, ред. Д.И.Овсянико-Куликовский, первый номер вышел 26 окт. 1919 г., газета основана частью сотрудников газеты «Южное слово» под ред. Н.Кондакова и И. Бунина , начавшей выходить 16 октября), впоследствии видный эмигрантский журналист. Автор книги “Les Juifs et la Revolution Russe”. (Париж, 1921).

[170] Дитрихштейн, фон Дитрихштейн (Дитерихс ф.-Дитрихштейн) Владимир Давыдович, 1889-1967 – поэт, жил в Одессе, эмигрировал в 1920 г. Жил во Франции, печатался в эмигрантской периодике.

[171] Полонский Я. Б. – эмигрантский журналист,постоянный сотрудник «Последних новостей».

[172] Дон-Аминадо (Арнольд Аминад Шполянский). Поезд на третьем пути //Где обрывается Россия, с.354. Ср. «И кучка русских с белым флагом / И незатейливым Освагом»… (тот же Дон Аминадо). «Вместо Бупа» означает буквально: в том же здании на Пушкинской, 11. В последствии там находилась РОСТА – память жанра!

[173] Бунин И. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 9. Третий Толстой. М., 1967. С. 437.

[174] Устами Буниных. Т.1 С. 202.

[175] Явная ошибка – съезд гостей имел осенью 1918 г.

[176] Биск А. Одесская Литературка (Одесское Литературно-артистическое Общество) // «Дом князя Гагарина…» Одесский Государственный Литературный музей. Сборник статей и публикаций. Вып. 1, Одесса, 1997. С. 146-148. Ср. также публикацию этого материала в сб. Диаспора (Вып. 1. Новые материалы. Париж – СПб., 2001. С. 95–141. Комментарии К. Азадовского.)

[177] Литературный кружок. Ср.: «Лит. секция о-ва, идя навстречу давнишним пожеланиям, решила учредить закрытый кружок, членами которого могли бы быть исключительно лица, непосредственно близкие художественному и научному творчеству /…/ Организационное бюро в составе И.А. Хмельницкого, Н.О. Инбера и А.А. Биска созывает собрание приглашенных в члены кружка лиц в среду, 20 ноября в 9 часов вечера. – Одесские новости, №10846, 19 (6) нояб. 1918, С.5.

[178] Горностаев А. (псевдоним Горского Александра Константиновича) – одесский поэт, автор религиозно-философской лирики, был в кружке Петра Сторицына в 1914-1915 году, преподавал латынь в Одесской духовной семинарии, участник «Сред» 1918–1919 года. Переводчик Бялика. Автор книги «Глубоким утром (песнопения)», М., 1930. Был пропагандистом идей Н.Федорова. Умер в 1943-м в Тульской тюрьме.

[179] Одесские новости, №10855, 30 (17) нояб. 1918 г., С.4.

[180] Одесские новости. 7 декабря (24 ноября) 1918 г., С.4. Среди оппонентов был Н. Инбер, который сравнил задачу Юшкевича с поисками кубистов в живописи: отбрасывая все, якобы лишние детали и атрибуты, автор оставляет одну «творческую динамику». В обсуждении участвовали Л. Гроссман, Г. Лившиц, И. Хмельницкий, Л. Камышников.

[181] В кружке «Среда» //Одесские новости, №10866, 14 (1) дек. 1918 г., с. 4.

[182] Лит.-артист.-о-во. Литер. кружок «Среда» //Одесские новости, №10874, 25 (12) дек., 1918 г., с.4.

[183] Буковецкий Евгений Иосифович, 1866-1948 – художник, друг И. А. Бунина. Владелец особняка на Княжеской ул. в Одессе, где жили Бунины. Совместно с Буниным заведовал литературным отделом в газете «Южное слово».

[184] Устами Буниных. Т.1. С. 202.

[185] Одесские новости, № 10876, 27 (14) декабря 1918 г. С. 3.

[186] Литературно-артистическое Общество «Литературная среда». Одесские новости, 24 (11) февраля 1919.

[187] Лекции Максимилиана Волошина. Одесский листок, 16 (8) марта 1919 г.

[188] Биск А. Молодые годы Леонида Гроссмана (Материалы для биографии) //Новое русское слово. 1966, №19305, 16 янв., №8. Цит. по Азадовский К. Александр Биск и одесская «Литературка» //Диаспора. Новые материалы. Париж; СПб, 2001, с.105.

[189] Одесские новости, 4 янв. 1919 (22 дек. 1918).

[190] Симонович Мария Михайловна (псевдоним «Летиция») – одесский художественный критик начала века, подруга или жена А. Гершенфельда. Участница «Среды», делала доклад об Иннокентии Анненском.

[191] Статья М. Симонович об Анненском появилась в печати с опозданием почти на год. «Одесский листок», 19 дек. (30 нояб.) 1919 г, с.4. Ср.: «за искусственно привитым холодком, за кощунственным развенчиванием жизни обнажается порыв души глубокой и чистой, снимается заклятие призрака».

[192] Миклашевский Константин Михайлович, 1886-1943 – актер, режиссер, историк театра. В 1917 г. вышла его монография о комедии дель арте. В Одессе читал лекции о старинном театре, организовал Камерный театр («не кабаре, не миниатюр, не театр исканий»). В своём театре, открывшемся в конце февраля, поставил комедию Плавта «Близнецы», интермедию Сервантеса «Два болтуна», показывал в Одессе и «Действо о Теофиле», памятный многим по «Старинному театру» 1907 г. старинный водевиль Каратыгина «Вицмундир», «Электра» Софокла-Гофмансталя с Жихаревой в главной роли стала культовым спектаклем (На одной из «Сред» 16 марта 1919 г. прочел свой фарс «Четыре сердцееда». (Книга была заявлена в 1919 г. в издательстве «Омфалос», но не вышла). В 1920 г. эмигрировал в Париж, но позже вернулся в СССР.

[193] Кудеяр. Литературные заметки. «4 сердцееда», Южная мысль 24 (11) янв. 1919, С.2.

[194] Вечерний час. №6, 30 янв. 1919., С. 4. Дели, А. Делин, Делли – этот псевдоним варьировался.

[195] Бархин К. Б. – одесский историк, преподаватель гимназии и журналист (псевдоним А. Инович).

[196] Газеты с подтверждением этой сессии не существует. Б. А. Гуревич – молодой петербургский юрист и социолог, создатель истории литературы народов России. Левый кадет, глава Союза эволюционного социализма , политический руководитель Армии и флота свободной России при Савинкове. Дебютировал сборником еврейской поэзии («Народу моему», СПб 1913). Автор сборника научной поэзии»Вечно человеческое», на который написал рецензию (1916) В. Я. Брюсов.Редактор газеты «Голос жизни», где печатал философские рассказы. Во Франции организовал Союз защиты человеческойличности и реорганизовал Комитет по защите прав евреев в центральной и восточной Европе. Боролся за спасение беженцев, за реформу международных законов. На Западе он стал видным ученым и работал в международных политических организациях. Именно Б. А. Гуревич сделал во время войны доклад, сообщающий президенту Рузвельту о проблеме беженцев в Европе. Одним из первых писал о геноциде евреев, проводимом в Европе нацистами.

[197] Григорьев Н. А., 1878-1919 – царский офицер, перешедший к гетману и Петлюре, а затем к красным. Освободил Херсон, Николаев и Одессу от французских войск. Вывез из Одессы половину имевшихся там товаров. Уже 14 мая 1919 г. прошел еврейский погром на Большом Фонтане (в дни Добрармии погромов не было). 7 мая поднял мятеж против Советской власти. 27 июля убит по приказу Махно.

[198] Одесский листок, №142, 23 (10) окт. 1919 г., с.4.

[199] Муж Ольги Форш (ур. Мещерской), киевлянин, был крупным офицером инженерной службы, в 1919 г. служил в Красной Армии.

[200] Вальбе Бор. Литературный дневник (Валентин Горянский, «Поэма о революции», Одесский листок, №211, 31 (18) дек. 1919, С.4.

[201] Пильский Петр Моисеевич, 1876–1941 – петербургский журналист. В 1913 г. в Одессе был редактором газеты «Одесский понедельник». Создал в Одессе кружок молодых поэтов, из которого впоследствии развилась Южно-русская поэтическая школа. В 1917 г. издавал сатирический журнал «Эшафот» и газеты «Свободная жизнь» совместно с Куприным. Основал в Петербурге первую школу журналистики. В 1918 г. был арестован. В Одессе осенью-зимой 1919 г. опубликовал серию замечательных статей в «Одесском листке». Ушел в 1920 г. через Бессарабию; с 1921 г. в Риге; газета «Сегодня», в которой он сотрудничал, стала одной из самых интересных и информативных газет русского зарубежья.

[202] Соминский Э.И. Рожденные бурей. Воспоминания одессита //Где обрывается Россия. Художественно-документальное повествование о событиях в Одессе в 1918-1920 гг. Одесса, 2002, С.191.

[203] Бобович Борис Владимирович, 1896-1975 – одесский поэт, журналист. В 20-х годах уехал в Москву.

Бобович Исидор Владимирович, 1894-1979 – поэт, в 1918 г. студент юридического факультета. Участник альманахов «Серебряные трубы», «Авто в облаках». Отошел от поэзии, работал в банке, уехал в Ташкент.

[204] Александров Ростислав. Прогулки по литературной Одессе. Одесса, 1993, с.92-99. О программах первых «интимных вечеров» «Зелёной лампы» (февраль-апрель 1918г.) см. Александров Р. Ук. соч. С.100-101.

[205] Одесский листок 10 (23) марта, С.2.

[206] Одесский листок 17 (30) марта, С.4. Мы не знаем, какой рассказ читал молодым Толстой.

[207] Дон Аминадо. Поезд на третьем пути.//Наша маленькая жизнь.С.639. Полонский Яков Борисович (1892-1951) — литератор,  библиофил, после революции в эмиграции в Париже, сотрудник «Последних новостей», впоследствии зять М.Алданова, один из учредителей Общества друзей русской книги, с 1940 в США.

[208] Як. П. (Яков Полонский). Зеленая лампа. Вечерний час, №54, 29 (16) марта 1919, с.4.

[209] Олеша Ю. Встречи с Алексеем Толстым. // Заговор чувств. СПб, 1999, с. 534 – 535. Этот текст – гораздо более полный, в нём восстанавливаются многие купюры.

[210] Забавно, что по возвращении из эмиграции Толстой, вспомнив о своих контактах с одесскими молодыми авторами, которые тем временем прославились в качестве новых советских авторов, искал с ними встреч. Олеша вспоминает об этом:

«Вернувшись из эмиграции, Алексей Толстой, ещё не разобравшись в обстановке, ориентировался на меня, на Катаева… Он первым посетил именно нас, мы заняли тогда довольно выдающееся положение <…>

Итак, стоя посреди комнаты <…> вероятно, подвыпивший; расспрашивает нас, получает информацию, неправильно её истолковывает, подлизывается слегка к нам… Так начинаолсь, и вдруг, смотрите-ка, именно советская карьера! Фантаст, лауреат, участник всяких торжеств, приёмов, Сталин передаёт ему свою трубку.

По всей вероятности, мною руководила зависть к нему, когда эти мысли приходили мне в голову. В эпоху его возвеличения я быстро падал». (Ю. Олеша. Книга прощания. М., 1999, с. 121 – 122)

[211] Бешеная тетка, № 1, Одесса, 1919.

[212] Об этой газете вспоминал одесский журналист Э.И.Соминский (Маноля)[212], который одновременно работал вместе с Флитом и в другой газете, «Бомба», (1918-1919гг.): «Интересным явлением того времени была юмористическая газета «Перо в спину»; всего вышло около двадцати номеров этой газеты с тем же идейным руководством (Б.Д.Флит). Газета имела наружный вид самой обыкновенной газеты с обычными разделами, но с оригинальным содержанием. Например, траурное объявление извещало о смерти Украинской рады с подробным указанием, кто по этому поводу скорбит, а кто – радуется. Было объявление и такого рода: «Валюточка, вернись! Больше я тебя продавать не буду». Письмо подписано настоящей фамилией известного в то время, накануне арестованного, валютчика. Теперь такое письмо покажется по форме неправдоподобным, но тогда можно было в большой серьезной газете найти объявление вроде: «Анатолий, вернись! Я все прощу. Твоя страдающая Ляля». Газета была хорошо осведомлена о городских сплетнях и делах черной биржи. Можно себе представить, как злорадствовали те, кто находил своих друзей «пропечатанными»; они не подозревали, что вскоре они сами перекочуют из зрительного зала на сцену». Б.Д.Флит, который охарактеризован мемуаристом как фактический редактор «Одесских новостей», имел свои странности: «…он сильно заикался и брызгал слюной на собеседника. К этому своему недостатку он относился терпимо, заявляя: «Я – самый независимый журналист во всём мире – я плюю на всех». – Соминский Э.И. Рожденные бурей. (Воспоминания одессита) //Где обрывается Россия, С.191-193.

[213] Перо в спину, №6, 1919, С.3. Кроме всего прочего, надо отметить здесь упоминание о швейной машине. Очевидно, именно в Одессе Н.В. начала шить, видимо, вначале только на семью. Впоследствии, в Париже, она зарабатывала шитьем.

[214] Перо в спину, №6, н.д., 1919, С.4.

[215] Перо в спину, №8, н.д., [1919], С.4

[216] Ср. «Очень мохнатый, похожий на геральдического медведя, поэт-декадент с крупным всероссийским именем. <…>. Он был лидер золотой середины. Очень приятным, грубоватым и убедительным эстрадным голосом он призывал собрание под знаком профсоюза, пропуская мимо ушей вопросы о признании и непризнании. Он говорил о том, что мастерство печатника, что закон типографии, буквы и закон поэтического звука – есть один и тот же закон. При этом он очень удачно цитировал Анри де Ренье и себя и еще кого-то из новых» – Катаев Вал. Записки о Гражданской войне. Почти дневник. М., 1962. С. 79.

[217] Нож в спину. Литературный календарь //Перо в спину, №9, март 1919, с. 3.

[218] Там же. Бархин К., одесский журналист, историк, преподаватель гимназии, писал под псевдонимом А. Инович.

[219] Биск А., Указ. соч., с.148.

[220] Мельпомена, 10 января 1918 г., с.10.

[221] Фигаро, (5 октября) 22 сентября 1918 г.

[222] Ср. «Прилетела «Летучая мышь». Это единственная птица, пропущенная петлюровцами в Одессу». – Незнакомец (Б.Д.Флит). Одесские новости, 18 (5) января 1919, С.4.

[223] Картер. Вечерний час 29 (16 января) 1919 г. С. 4.

[224] Может быть, свет на желание Озаровского потягаться с Балиевым может пролить недавняя предыстория их сотрудничества – в «Летучей мыши». Л.Тихвинская пишет: «Сезон 1915/16 г. «явился для «Летучей мыши», — как писал один из постоянных рецензентов театра, — неким началом новой эры». «Новая эра» «Летучей мыши» началась с двух важных для нее событий: переезда в новое помещение и появления в театре нового главного режиссера — Ю. Э. Озаровского (Балиев остался художественным руководителем). <…>Ю. Э. Озаровский до этого работал актером и режиссером в Александрийском театре, который вынужден был покинуть из-за разногласий с Мейерхольдом. «Составление и выработка программы — прерогатива Балиева, — подчеркивал новый режиссер. — Я буду заботиться о художественной стороне выполнения «программы. В «Летучей мыши» меня привлекла возможность экспериментирования. Я пошел сюда, так как меня интересует не только театр слова, но и музыки, танца. Благодаря «Мыши» меня как режиссера ожидает масса чисто технических заданий, вызывающих, в свою очередь, целый ряд, так сказать, лабораторных опытов».

В планах нового режиссера — инсценировки рассказов Диккенса и Достоевского и даже «Мертвые души». Но начинается «новая эра» балиевского театра с постановки «Пиковой дамы». Тихвинская Л. Кабаре и театры миниатюр в России. 1908 – 1917. М., 1995.С. 367.

[225] Вечерний час 17 (4) февраля 1919 г. С. 4.

[226] Вечерний час, 10 марта (25 февраля) 1919 г., С.4.

[227] О роли «Кривого Джимми» как дурного вестника писал Ветлугин в очерке «Джеттаторе».

[228] Его режиссером был Ю.Л.Ракитин,  псевдоним Ионина Юрия Львовича,1882-1952. Работал в труппе МХТ у Станиславского и Немировича-Данченко (1907-1911), в студии на Поварской, Обществе московских артистов, Товариществе новой драмы (Тифлис). В 1918 член временного управления петроградских театров. Ракитин был  одним  из создателей петербургского «Би-ба-бо».

В 1919 ставит спектакли в Киеве, работает в Весеннем театре в Одессе. В 1919 же  в Константинополе ставит несколько драматических и оперных спектаклей. В 1920 переезжает в Белград, где получает место режиссёра Национального театра. Являлся одним из основателей Союза русских писателей и журналистов в Белграде, председателем Литературного кружка Союза, членом редколлегий журналов «Призыв» и «Россия». В 1947 переехал из Белграда в Новый Сад и возглавил новосадский Сербский народный театр. Умер в Новом Саде, похоронен на Успенском кладбище.

[229] Смоляков И. А. – петербургский талантливый комик и режиссер фарсов. Ср.:

«”Совдепы” изобрели системы полушантажного характера. Так, вызвав к себе антрепренера театра «Пти-Палас», фарсового артиста Смолякова, они заявили ему, что терпеть далее его постановки фривольного жанра они не могут, ибо это действует на толпу развращающим образом… А посему – театр национализируется.

 – Нам нужны пьесы воспитательного характера… Дайте нам Островского, ставьте классиков.

 Смоляков прогорел на сборах и уехал… Вот Смоляков, которому ещё в Совдепии публика открыла (шутки ради) подписку на брюки» – писал Незнакомец. (Фигаро, №17, 28 (15) сент. 1918 г., с.10-11.)

[230] Хенкин Владимир Яковлевич – русский советский актёр, эстрадный рассказчик. После Одессы и Киеве (где работал у Марджанова) уехал в Москву, руководил театрами «Палас» и «Вольным», впоследствии Театр сатиры. В 1923-1924 гг. на эстраде прославился исполнением рассказов Зощенко. Затем работал в Театре сатиры.

[231] Вечерний час, №27, 25 (12) фев. 1919, с.4.

[232] Вечерний час, 22 (9) фев. 1919, с.4.

[233] Вечерний час, №41, 14 (1) 1919, с. 4.

[234] Камышников Л. Вечерний час, 19 (6) марта 1919 г., с.4.

[235] Н. Пер-ов.(Н.Пересветов). Одесские новости, 19 марта 1919 г., с.3.

[236] Одесские новости, 20 (7) марта, 1919, с.4.

[237] Вечерний час, 19 (6) марта 1919 г., с.4.

[238] Мельпомена, №52, 29 марта 1919 г., с.11.

[239] Вечерний час, №48, 22 (9) марта 1919 г., с.4.

[240] Вечерний час, №49, 24 (11) марта 1919 г.

[241] Наше слово, №1, 2 апр. (20 марта) 1919, с.3.

[242] Канторович Владимир Абрамович – редактор газеты «День» (Петроград). В Одессе участвовал в газетах «Одесские новости» и журнале «Грядущий день», потом вернулся в Петроград.

[243] Канторович В. Французы в Одессе //Где обрывается Россия, С.249-251, 263.

[244] Брыгин Никита Алексеевич, 1927–1985 – историк, литературовед, журналист. Основатель Одесского литературного музея. Автор очерков по литературной истории Одессы, в т.ч. о Толстом в Одессе.

[245] Брыгин Н. Тайны, легенды, жизнь. Факел воображения //Где обрывается Россия, с.478.

[246] Брыгин Н. Ук. соч. с.479-481.

[247] Гурко (Ромейко-Гурко) В.И. События в Одессе. Архив русской революции, т.XV. Берлин, 1924. Цит. по: Где обрывается Россия… Художественно-документальное повествование о событиях в Одессе в 1918–1920 гг., Одесса, 2002, с.150. Гурко (Ромейко-Гурко) Владимир Иосифович (1862–1927) – в 1918 г. один из руководителей Правого центра в Москве, потом на юге России. Эмигрант, мемуарист.

[248] Крюкова А. Комментарий к повести «Похождение Невзорова, или Ибикус». Собр. соч. в 10 т., М., 1982., т.3., с.602.

[249] Фондаминский (псевдоним Бунаков) Илья Исидорович, 1880-1942 – журналист, общественный деятель, эсер. Эмигрировал в Париж. Издавал, редактировал журнал «Современные записки». Убит нацистами.

[250] А.Н.Толстой. Материалы и исследования, с.403-404.

[251] Ф.Ф.Крандиевский. Цит. соч., с.156.

[252] Тэффи. Воспоминания. //Тэффи. Тонкие письма: Рассказы, воспоминания. СПб, 2003. С. 220.

[253] Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути //Где обрывается Россия…, с.355.

[254] Наше слово, №2, 3 апреля 1919, С.4.

[255] Горностаев А. Черное чудо. По поводу книги Сергея Булгакова «На пиру богов» (Pro u contra). Современные диалоги. Киев, Кн-во «Летопись», 1918. Одесский листок. 24 окт. (16 нояб.) 1919, С.4.

[256] Литературный дневник. «Слово и культура» //Одесский листок, №204, 11 (24) дек. 1919, С.4.

[257] Литературный дневник. К. Мочульский. «День Петра» //Одесский листок №166, 3 (18) нояб. 1919, С.5.

[258] Там же, с.5.

[259] Там же, с.6

[260] Об этом вспоминал В. Катаев в беседе с В.Барановым. В. Катаеву Толстой признался, что, глядя как-то на серовскую картину, задал себе вопрос: «А каким был один день этого Петра?»  — Баранов В., С.309.

[261] ПСС, 13, . 567-568.

[262] Литературный дневник. Вальбе Б. «Наваждение». Одесский листок №198 (18) дек. 1919, С.4.

[263] Там же.

[264] Там же.

[265] Там же.