Глава 2. Переход в «Северный вестник» и конфликт с Михайловским

«Северный вестник». В глухое «чеховское» время – в конце 1880-х – в Петербурге возник странный литературный журнал, который «смазал карту» литературно-политических будней. Напомню, что в тогдашнем сверхполитизированном русском обществе существовала строгая идеологическая поляризация. Несколько поколений выросло в уверенности, что духовные ценности: Бог, идеализм, красота – означают угнетение, невежество, тьму, феодализм. Атеизм же и естественные науки оказывались на стороне страдальца-народа (пока не подозревавшего об этом союзнике). Толстой в этой системе казался ретроградом и мракобесом, Достоевский – ренегатом, Гоголь – фанатиком реакции. Стихов, кроме некрасовских, почти не читали. Искусство и поэзия допускались постольку, поскольку приносили пользу, т.е. содержали «дельные сведения» или «честные идеи». Все это означало, увы, интеллектуальное и художественное обмеление. Читатель в унынии обращался к иностранной литературе.

Организуя новый журнал взамен закрытых в 1885 г. «Оте­чественных Записок», А.М. Евреинова обеща­ла друзьям, что «журнал будет с несколько национальным от­тенком, но не в духе «Нового Времени» или Аксакова, без вся­кого запаха постного масла»[1]. Волынский писал о ней: «Анна Михайловна Евреинова, человек настоящей культуры и высокой европейской образованности, любимая собеседница А.Я. Пассовера, Пыпина, Ломанского (sic!) и Ивана Сергеевича Аксакова[2]». Сочетание имен Александра Яковлевича Пассовера (1837 — 1910) – знаменитого либерального адвоката, блестящего эрудита и библиофила, одного из умнейших людей России; Александра Николаевича Пыпина (1833-1904) — известного историка литературы, радикала–шестидесятника, первого исследователя славянофильства и «официальной народности»; Владимира Ивановича Ламанского (1833-1914), слависта и славянофила, и Ивана Аксакова (1823-1886), вождя поздних славянофилов, рисует оригинальное сочетание либерализма, высоких интеллектуальных запросов  и национальных интересов.

Стремясь расширить горизонт издания, Евреинова привлекла  в него и пожилых шестидесятников (центральным автором здесь был Глеб Успенский), и  современный европейский интеллектуализм. В самом начале свое­го редакторства она перевела статью С. Кьеркегора «Эстети­ческие и этические начала в развитии личности» (1885. №№ 1, 3, 4) с призывом «выразить в своей жизни общечеловеческое». Областной отдел Евреинова делала сама, и делала очень хорошо – поэтому журнал любила провинциальная интеллигенция. Ряд материалов «Северного вестника» имел феминистское направление,[3] соответствующее личным интересам эмансипированной Евреиновой. Заведовать литературным отделом она пригласила поэта Алексея Николаевича Плещеева, ровесника Достоевского, подобно ему, пострадавшего по делу петрашевцев. Старый идеалист сороковых годов стал главной опорой Евреиновой.

Вовлеченность издания в национальную проблематику сопровождалась повышенным интересом к духовной сфере. Журнал исследовал многообразие религиозного опыта: в нем начали публиковаться материалы о различных религиях и сектах. Но вскоре многое изменилось.

Присоединившийся к «Северному вестнику» знаменитый критик Николай Константинович Михайловский, находящийся на гребне популярности «властитель дум», глава господствующего социально-публицистического, народнического направления, стал его фактическим соредактором, и при нем материалы по­добного рода исчезли. Он монополизовал  отдел критики и биб­лиографии, откликаясь на злобу дня в своем «Дневнике читателя». Летом 1886 г. появилась серия статей Михайловского о Толстом, вызвавшая небывалый читательский ажиотаж: сохранившиеся книжки 5, 6, 7 «Вестника» за 1886 затрепаны до дыр. Жестокая и несправедливая критика, прозвучавшая здесь по поводу пережитого Толстым религиозного  кризиса, который в начале 1880-х отразился на его творчестве, имела результатом  раскол  в редакции. Поводом стала  публикация, вопреки желанию Михайловского, отзыва провинциального сотрудника В. Яковенко, выразившего лояльное отношение к Толстому, – очевид­но, более созвучное чувствам Евреиновой и Плещеева. Как бы в пику Михайловскому поддержала Толстого и статья М. Про­топопова. Этот конфликт привел к временному уходу Михайловского из «Северного вестника». Он вернулся уже в 1888 г.; но во время интервала и даже после его возвращения   в журнале стали  появляться материалы, отражающие борее терпимые и либераль­ные позиции Евреиновой в философии, этике, эстетике. Вновь стали печататься  статьи, знаменующие  особую заинтересованность «Северного вестника» жизнью человеческого духа: тут и рецензии на книги Крафт-Эбинга и Нордау о психопатологии и нервных болезнях (обе в 1887 г.), и статьи об экзотических куль­тах, обсуждающие входящий в моду буддизм (в 1887-88) или верования йезидов (А.З. Елисеев: «Среди поклонников дьявола» в №№ 1-2,1888). Знаменитый исследователь сектантства А. Пругавин, который будет печататься в журнале до последних дней и сопровождать своими материалами духовную эволюцию близких к редакции людей, на­пример, А. Добролюбова, поместил статью «О мистицизме в русском народе и обществе» (№  3, 1888). К этому надо добавить очерки Ионыча (о. Д. Нефедова) «Старообрядцы на Севере» (в № 1, 1888) и С. Приклонского «Странники или бегу­ны» (№ 9, 1888) и его же статью о саратовских раскольниках  (№ 11, 1889). Сюда же можно отнести статью Стасова о библейских рисунках Иванова: «Русская иллю­страция к Библии и Евангелию» (№ 8, 1888). В итоге возник ощутимый зазор между старой, «народнической» критикой и новыми литера­турными материалами, за которые явно отвечала оп­позиция, представленная Евреиновой и Плещеевым. В то время, как «Вестник Европы» и «Рус­ская Мысль» продолжают переводить скучнейших третьестепенных писателей «с тенденцией», «Северный вестник» демонстрирует первоклассный вкус: Золя, Доде, Бальзак, Бурже заполняют страницы журнала, уже начиная с 1888-1889 гг. Выходит все больше  стихов, и любопытно, что вернувшийся в журнал  Михайловский – в противовес общепринятому мнению о его якобы антипоэтической позиции – теперь обращает благосклонное внимание на пробуждение поэзии. В 1888 году он пишет:

…мы вообще живем в какое-то архипоэтическое время. Старожилы литературы припоминают, что нечто подобное происходило в начале пятидесятых годов, но на памяти большинства нынешних писателей и читателей это – един­ственный в своем роде момент. <…>А вот теперь, через двадцать лет, маленькая, уста­ми Тургенева как бы просившая снисхождения к самому существо­ванию своему, группа трех-четырех старичков разрослась в целую армию, в рядах которой есть и убеленные сединами старцы, и юноши, и мужи зрелого возраста. Петербург и Ялта, Моск­ва и Киев, Кишинев и Казань и прочие города российские от фин­ских хладных скал до пламенной Колхиды выставляет своих поэ­тов, и вся Русь колыхается волнами стихотворного ритма и свер­кает рифмами. Это ли не торжество поэзии?[4].

 

Тогда же не менее правоверный народнический  критик Михаил Протопопов вновь открыл «чистого» поэта Мея.[5] Происходило некоторое оттаивание. В том же 1888 г. Протопопов поместил в «Русской мысли» статью о Лескове, которая фактически возвратила в литературу опального писателя, на двадцать лет заклеймленного консерватором и мракобесом.

Именно в этот момент, в 1887 или 1888 г., Мережковский и приводит своего университетского однокашника Волынского в салон Давыдовой, чтобы познакомить  его с «кружком молодых ученых»:

Когда через несколько дней я попал в обстановку нарядного и богатого дома, там оказалось много известных мне литературных деятелей, окруженных начинавшей свой путь молодежью. Н.К. Михайловский, Н.З. Шелгунов, Г.И. Успенский – с одной стороны, Мережковский, Минский, Юлия Безродная[6], Б. Клейбер – с другой стороны. Тут же были и девушки с неизвестными еще именами, в числе которых я познакомился на первых же порах с Л.Я. Гуревич[7].

Евреинову, несомненно, привлекло в Волынском либеральное, «западное» свободомыслие, основанное не  на  априорном атеизме, а на том уважительно-заинтересованном отношении к вопросам религии и духовности, которое пыталась насаждать она сама: в философском идеализме Волынского она почувствовала близкое ей притяжение к универсальным темам духа. Первые его публикации в «Северном Вестнике» – это большие популярные статьи «Кри­тические и догматические элементы в философии Канта» в № 7-9, 1889, и «Критический обзор главнейших произведе­ний Вильгельма Вундта» в №№ 3, 4, 5 за 1890 г. Сюда же примыкает его статья о Карлейле  (№ 12, 1891).

Описывая «революционный переворот» Канта, Волынский подчеркивает:

 

Необходимым результатом всей критики чистого разума Кант считает обособление вещей как предметов опыта от вещей самих в себе (феномены и ноумены), мира познаваемого от мира, познанию недоступного <…> Но раз положен предел чрезмерным притязаниям теоретического разума, вера может вступить в свои права («только свойственное людям обыкновение рассуждать без руководства критики чистого разума есть источник противного нравственности неверия, всегда догматического»)[8].

 

Таким образом, Кант в аранжировке Волынского оказывался союзником в начинавшемся походе «Северного вестника» на «старых богов» – в данном случае на воинственный атеизм социологической критики.

В 1889, возможно, не без участия Волынского, критико-библиографический отдел начинает активнее вмешиваться в полемику по еврейскому вопросу. Тут и рецензия на филосемитский роман Д.П. Мордовцева, и стихотворение Фруга, и рецензия на него (№ 7, 1890), и рецензия на книгу «При свете совести» Минского (№2, 1890).

 

Раскол. Волынский вспоминал салон Давыдовой в эту пору «бури и натиска»:

 

Начиналась эпоха философского и эстетического декадентства. Тут, в присутствии Н.К. Михайловского, на его глазах, к величайшему его негодованию, опрокинувшемуся потом специально на мою голову, происходил знаменательный разрыв со старыми богами. Раскаты Мережковского, при всей их легковесности, гудели надо всем. Немало было кругом позерства и модничанья[9].

 

Евреинова, Плещеев и молодежь вскоре огласили в печати споры, с неизбежностью возникавшие между двумя лагерями в редакции. Волынский на страницах «Северного вестника» раскритиковал философа-позитивиста В.В. Лесевича. Публицист С.Н. Южаков обиделся за товарища, но Евреинова поддержала Волынского. В результате Южаков покинул журнал. Так с помощью Волынского был спровоцирован уход из редакции «столпа позитивизма», Все дело было в том, что Евреинова уже не хотела примирения с деспотическим Михайловским и его лагерем. Ср. уже цитированное мемуарное эссе Волынского:

Это были дни первых крупных разногласий в редак­ции «Северного вестника». Только что появилась в журнале моя кри­тическая заметка по поводу киевского профессора А.А. Козлова и [В.В.] Лесевича, – заметка резко полемическая, с выпадами против так называемого научного позитивизма. В ней я провозгласил себя мета­физиком. Заметка моя вызвала сенсацию, много толков и пересудов в правоверных кружках того времени. С.Н. Южаков поставил вопрос ре­бром, потребовав моего удаления из редакции. Но Анна Михайловна Евреинова, воспитанная в духе европейской образованности, толе­рантная к идеям, стала на мою сторону, и конфликт разрешился ухо­дом из «Северного вестника» одного из главных его столпов. <…>Для нас всех было ясно, что Евреинова комбинирует мысленно новый состав сотрудников, опираясь на молодые силы литературы[10].

 

Евреинова  рассчитывала на участие в журнале такой мощной фигуры, как Чехов. В 1888 г. он напечатал у нее «Степь». Мережковский в помещенном там же разборе повести проповедовал освобождение литературы от тенденции. С Чеховым в качестве ведущего прозаика, Мережковским в роли литературного критика и Волынским – философом и теоретиком она надеялась на успех[11].

В другом эссе Волынский рассказывает о последовавших переменах в журнале:

В короткое время у нас сложилась мысль, естественная при знакомстве с А.М. Евреиновой, посещавшей иногда мои лекции в доме Давыдовых, принять в свои руки «Северный вестник», после того, как конфликт Евреиновой с Михайловским уже совершенно определился. Михайловский перенес свою деятельность на страницы «Русской мысли», «Русских ведомостей» – «Русское богатство» еще только предносилось в тумане, а «Северный вестник»  начал влачить довольно жалкое существование, оставаясь при второстепенных силах…

Все зависело от решения хозяйки журнала, и импульсивная Евреинова такое решение приняла – хотя, видимо, впоследствии она о нем пожалела: «[она] быстро и страстно ухватилась за меня. Она требовала от меня не бояться разрыва с домом А.А. Давыдовой, тянущей линию Михайловского, и самому встать во главе журнала[12].

Духовный настрой тех дней Волынский вспоминает с понятным энтузиазмом:

 

Я приблизительно имею в виду эпоху «Северного вестника», в период его короткого раз­гара, сейчас же после разлада А.М. Евреиновой с Н.К. Михайловским и С.Н. Южаковым. Литературный салон того времени находился у ка­мина З.Н. Гиппиус, в доме Д.С. Мережковского. Тут собирались все начинающие таланты, все, что имелось свежего в писательской среде. За чайным столом у Мережковских развертывалась беседа о любви и жалости, о символизме и  —  больше всего, горячее всего — о том, что искусство должно быть оторвано от политики».[13]

В молодой редакции царил дружеский тон. «Мережок», «Вилочка» и «Флексераки-философ», как они называли друг друга[14], образовывали ее ядро, вместе с  Зинаидой  Гиппиус, Любовью Гуревич[15], Юлией Безродной, Зинаидой Венгеровой. Кружок пронизывали любовные токи. Пока еще они не мешали единству. Роман Волынского с Гуревич имел литературные плоды: по его предложению и под его редакцией она перевела с латыни переписку Спинозы.

Однако финансовые дела «Северного вестника» пошатнулись. После окончательного ухода Михайловского издание потеряло привлекательность в глазах провинциального подписчика. Осложнил дело и уход Протопопова, оставшегося в одиночестве среди совершенно чуждой ему молодежи. Эйфория освобождения от назойливой указки «властителей дум» не могла заглушить отчаянные нападки на обновленный «Северный вестник» со стороны других журналов «прогрессивного лагеря». «Русская мысль» в 1888-1889 гг. в каждом обзоре напоминает чи­тателю, что «Северный вестник» лишился всего «яркого и бойкого»; а ведь «Русская мысль» ориентировалась на то­го же читателя, так что не лишены были оснований чувства сотрудни­ков «Северного вестника» насчет того, что «Русская мысль» стремится избавиться от соперника. По поводу преследовавшей «Северный вестник» предварительной цензуры, от которой заведомо и декларативно «левая» «Русская мысль», – казалось бы, более радикальный орган – была освобождена, существует свидетельство А.П. Плещеева (1883 г.). Якобы, Е.Н Феоктистов, глава управления по печати, сказал Евреиновой: «»Русская мысль» вполне наша. Она пишет, как мы желаем; во всем советуется с нами. Это лучший теперь журнал».[16]

Как объяснить все же столь пристрастное отношение цензуры? Очевидно, наивный и смелый «Северный вестник» раздражал ее своим еретическим свободомыслием в религиозных делах: вспомним, что речь идет о разгаре правления Победоносцева, когда приветствовалось слепое исполнение обрядов, а любые новые веяния преследовались. Конституционные притязания «Русской мысли», выражавшиеся, впрочем, на эзоповом языке, в конце 1880—х гг. должны были пугать власти гораздо меньше, чем такие новые, всем интересные  и животрепещущие темы, как проповеди новых попов и поддержка позиций Толстого: за нее победоносцевский официоз – «Московский вестник» бичевал даже Суворина. Феоктистов счел неблагонадежным и невинное «Русское обозрение» только из-за того, что оно печата­ло Вл. Соловьева.

Цензура кромсала «Северный вестник» номер за номером, подписка стремительно падала, журнал стал убыточным, и тогда Евреинова про­дала его группе пайщиков, в основном петербургских адвокатов с литературными интересами. Во главе издания стали Волынский и страстно влюбленная в него Любовь Гуревич, взявшая на себя львиную долю организационной работы по журналу.

 

Конфликт. Переоценка ценностей, назревавшая в молодежном кружке «Северного вестника», могла бы принять менее резкие формы. Но противостояние усугубил  конфликт Волынского с его старшим современником Николаем Михайловским[17]. Личная подоплека этого конфликта хорошо известна.

Журналистка Э.К. Пименова, находившаяся в близких отношениях с Михайловским (впоследствии многолетняя сотрудница «Русского Богатства») писала, что Волынский, тогда еще сотрудник «Восхода», был пригрет Давыдовой:  « – Он был такой бедный, смиренный студент и казался проголодавшимся, – говорила нам Александра Аркадьевна[18]». Давыдова попросила за него Михайловского, тогда еще члена редакции, и  Волынский был принят на работу в журнал. Это случилось незадолго до того, как Михайловский его покинул, не согласившись с новыми веяниями. Теперь, когда в 1890 году вышла из игры Евреинова, молодое руководство попыталось примириться с Михайловским. Волынский через Давыдову воздействовал на него, стараясь опять привлечь к участию в журнале.[19] Но старший коллега возненавидел Волынского – он видел в нем выскочку, занявшего его место. Вскоре Михайловский публично оскорбил молодого журналиста. Ср. у Эллы Пименовой, связанной с «властителем дум» романтическими отношениями:

 

К Николаю Констан­тиновичу Волынский сначала относился весьма почтительно, но Николай Константинович холодно отклонил его заискивания. Вообще, Николай Константинович с трудом выносил его, счи­тая лжецом и лицемером. Молодежь, восхищавшаяся полемическими статьями Волынского, поддерживала враждебное отношение к нему Николая Константиновича. Дело дошло до того, что, однажды, Николай Константинович, придя на один их журфиксов к Александ­ре Аркадьевне и здороваясь со всеми, не подал руки Волынско­му. <…>Тот был в отчаянии, говорил, что остается только утопиться после такого оскорбления, – продолжала волноваться Александра Аркадьевна. – Понимаете, литератор, которому Михайловский не подал руки, ведь он заклеймен теперь.[20]

 

Пименова по поручению Давыдовой просила Михайловского объясниться с Волынским. На следующий день он рассказал ей следующее:

 

Флексер был у него и сильно волновался, то бледнел, то краснел и вытирал пот с лица. Он как бы раскрывал свою душу, исповедовался перед Николаем Константиновичем, рассказал ему всю свою жизнь и даже сообщил такую подробность, что он хотел быть девственником, потому что стремится к идеализму и мечтал посвятить свою жизнь борьбе за идеализм и исканию новой кра­соты[21].

 

Мы знаем, что зрелые годы Волынского посвящены были духовным поискам, в которых значительную роль играли аскетические практики; тема девственности чрезвычайно важна и в поздних статьях его о балете. Тут что-то очень глубинное, стержень его личности,  о котором  он хотел поведать старшему коллеге. Тот отнесся к нему с брезгливой жалостью, но все-таки сменил гнев на милость. Пименова приводит слова Михайловского: «Я не могу сказать, чтобы он говорил плохо, но очень напыщенно <…> Все-таки он был жалок, и чтобы покончить с этими тяжелыми минутами, я протянул ему руку».

Но беседа тем не менее закончилась для Волынского позорным провалом. Оказывается, он  предвидел ее счастливый исход и запасся на этот случай готовым подарком – что, по мнению Михайловского, превратило «встречу с исповедью» в фарс. «Властитель дум» тут же опять отшатнулся от него с отвращением. Пименова передает его рассказ следующим образом:

 

Тогда произошло нечто неожиданное для меня: он достал из своего портфеля боль­шую книгу, перевод Спинозы Л. Гуревич, изданный под его редак­цией, и подал ее мне. На книге была уже заранее сделана им весьма почтительная надпись, адресованная мне. Очевидно, он пригото­вил ее заранее, на случай благоприятного исхода нашего свида­ния[22].

 

Почему-то нас этот эпизод не слишком шокирует. Но жестокий Михайловский эффектно сделал из бестактности своего оппонента  сатирический устный рассказ для широкого круга слушателей,  несомненно, дошедший до самого Волынского. После этого влияние Михайловского, ощутимое в его ранних рецензиях, исчезает. Искренне пытавшаяся вначале помирить критиков Давыдова  прекращает отношения с Волынским.[23]

Очевидно, он смертельно обиделся. Иначе не объяснить столь  странный, беспрецедентный шаг: в начале 1891 г. Волынский вступает в журнальную полемику с Михайловским по поводу мнения, выраженного тем в устном выступлении. В одной из речей (это была надгробная речь на кладбище) Михайловский противопоставил талант, который он брал под подозрение как явление внеморальное, – этической интуиции, которую он назвал «искрой Божьей». Волынский в журнале заявил, что Михайловский неправ, противопоставляя эти понятия: талант и есть искра Божия. И, желая продемонстрировать художественную бесталанность Михайловского, чтобы скомпрометировать его как литературного арбитра, Волынский в том же материале напечатал со своим ироническим комментарием отрывок из романа Михайловского «Карьера Оладушкина»[24].

У его конфликта с всесильным Михайловским можно предположить и добавочное измерение. Хотя Александра Аркадьевна Давыдова за некоторое время до описанных событий и находилась в романтических отношениях с Михайловским, к описываемому периоду эти отношения исчерпались. О не вполне достойном отображении их связи в романе последнего «Карьера Оладушкина» вспоминал близкий в тот период к журналу И.Ясинский[25]: по его словам, когда Михайловский опубликовал главы из своего сочинения, литературная общественность возмутилась тем, что в нем была саркастически изображена «всем известная и уважаемая литературная деятельница[26]». В книге Михайловского действительно изображена немолодая, но красивая и умная дама, царящая в своем салоне среди знаменитостей.  Разговоры и действия ее описаны как подчас чересчур раскованные и даже провокативные. Отчество ее – Карловна: мужа Давыдовой, умершего в 1889, звали Карл[27]. Привлекая внимание к роману Михайловского, Волынский проявил бестактность  по отношению к Давыдовой.

Много лет спустя, в мемуарном пассаже из статьи «Литературные арабески» (1923), он откровенно раскрыл нехитрый механизм расчета, стоявший за кружковой, партийной «принципиальностью»:

 

Помнится, я защищал в споре необходимость критерия абсолютной честности в литературных делах. Горячий мой оппонент, знавший жизнь Петрограда в ее светлых и темных фазах, всегда окруженный по своему положению в обществе всяческими ухажерами и прихлебателями, в качестве верховного аргумента в опровержение моих идей воскликнул под конец разговора: «дружище, вы забываете самое главное: манжакать надо!» Этим Давыдова, конечно, хотела сказать, что иной раз литературной критике приходится считаться с конкретностями окружающего быта, с делением на кружки, на могущественные клики, которые необходимо поддерживать своим пером, если хочешь уцелеть в пучине страстей[28].

 

Михайловский избрал для борьбы с Волынским выигрышную тактику: якобы не обращая внимания на его идейные претензии, он атаковал стиль. Придравшись к неудачному выражению Волынского «различные письма одного и того же корреспондента писаны не в одном и том же стиле – где мягким гусиным пером, где несколько развязным, размашистым языком», – он высмеял автора этого ляпсуса. Но венцом его издевок стало комическое использование злосчастного выражения Волынского – «новая мозговая линия». Юный зоил был уничтожен – над ним хохотала вся Россия[29].

Немудрено, что тот, со своей стороны, обвинял Михайловского в поверхностности, а его популярность объяснял журналистским темпераментом и остроумием.[30] В то же время он методично дискредитировал идеи своего оппонента. Его субъективную социологию он совершенно отвергал, считая ее не наукой, а публицистикой. Михайловскому удалось руководить литературным вкусом России без эстетических идеалов, без чисто литературных критериев, с помощью одной только общественной публицистики – таков приговор Волынского.

Гораздо позже, в апреле 1894-го, появились его рецензия на французскую статью Михайловского («Михайловский и его рассуждения о русской литературе»[31]). Оказывается, отрицая всю русскую литературу до 1861 года, Михайловский невысоко ставил Пушкина, Лермонтова и Гоголя – зато превозносил Щедрина с Глебом Успенским, в которых Волынский отказывался видеть что-либо, кроме внешнего реализма. Молодой автор иронизировал над корифеем:

 

Вот момент, когда русская критика, пережившая Белинского, повернувшая на публицистический путь благодаря Чернышевскому и Добролюбову, разнуздавшаяся при Писареве, дошла до полного ничтожества в лице писателя, сообщающего ныне французской публике, что вершиной русского просвещения должны быть признаны «Отечественные записки», в то время, как создавшие мировые шедевры Тургенев, Гончаров, Толстой и Достоевский удостоились узкой социально-политической трактовки. Все они стояли в стороне от русского прогресса, не имея нужных Михайловскому радикальных убеждений[32].

 

Итак, тенденциозность помешала Михайловскому  достойно оценить всё, что составляет славу русской литературы, ибо судил он «верхоглядно, с высот незабвенного радикализма «Отечественных записок», с запальчивой полемикой на все фронты современности, хлестко, балагурно, с неизбежным задиранием всех неприятных Михайловскому людей… Какой-то непреклонный жандарм литературной республики, браво стоящий на платформе перед проносящимся мимо него поездом новейшей идейной истории![33]».

Впоследствии в «Жизни искусства» Волынский вообще иронически  отозвался о толстых журналах прошлого – в ранних двадцатых казалось, что такие издания  безвозвратно ушли в прошлое:

 

Если взглянуть <…> назад, в минувшее русской литературы, мы видим ее разбитою на группы с определенными гражданскими тенденциями, руководившие целыми общественными движениями. Политический мотив преобладал над литературным <…> Каждый журнал <…> должен был иметь свое направление, свой флаг, свой пароль. Мы имеем дело с чисто русским явлением. Какие-то большие обозы, нагруженные разнокалиберным товаром – от стихов на затычку, как говаривал Щедрин, до огромного внутреннего обозрения Елисеева, а в промежутках большие ящики с водянистой беллетристикой признанного направления – эти тяжкие обозы, скрипя и кряхтя, то и дело попадая в глубокие рытвины, плелись по городам и весям тогдашней России. Иные журналы обращались в какие-то монастыри со строгим ритуалом и обетами посвящения[34].

 

На этой именно почве «журнальной кружковщины и беллетристической тенденциозности» и выросла  русская критика, объяснял Волынский современникам и потомству, которые тогда много бы дали, чтоб вернуть в русскую жизнь прежнее разнообразие мнений и направлений.

Атака Волынского на Михайловского была первым его наступлением на позитивизм в литературе – и встретила жестокую отповедь. Будущий легальный марксист М.М. Туган-Барановский, впоследствии зять Давыдовой,  сообщил Волынскому о том, что разрывает с ним отношения: «Вы беретесь, Аким Львович, за дело, которое Вам не по плечу. Вы смеете говорить совершенно неприличным тоном о Н.К. Михай­ловском, человеке, которого сменить Вы не в состоянии, но которого знает и любит вся мыслящая и честная Россия <…> Н.К. Михайловский – человек исторический, писатель с громадным литературным дарованием, произведения которого всегда будут со­ставлять одно из лучших достояний русской литературы и будут читаться еще многие десятки лет, а Вы, г. Волынский, – что Вы такое? Вы неудачный фельетонист и только» [35], – писал он 2 марта 1891 г.

Писатель А.И. Эртель известил Гуревич 3 (?) октября 1892 г.: «В Москве я видел октябрьскую книжку Вашего журнала, и знае­те что? – поистине мне было больно, что г. Волынский принял в нем столь преувеличенно воинственную позицию. Крайности полемики всегда претят, но в особенности они претят, когда направ­ляются на своих же, как это происходит в октябрьской книжке <…> Карфаген надо разрушить – вот в чем суть и вот в чем мы должны быть соединены[36]».

Волынский снова нападал на своих, как уже неоднократно с ним случалось. Пытаясь всеми правдами и неправдами вызвать Михайловского на спор по существу, он прибегал к обидным формулировкам вроде: «Разгоряченный непрочной известностью хлесткого фельетониста, г. Михайловский, самодовольно приосанив­шись и кокетливо взъерошивая свою русскую вихрастую шевелю­ру (курсив оригинала: Волынский цитирует какое-то полемическое самоописание того. – Е. Т.), сыплет патетическими словами на тему о том, что когда-то были люди и что среди этих людей он, Михайловский, был одним из славных генералов»[37]. Однако  в спор по существу Михайловский с ним так и не вступил, ограничиваясь шпильками, которые не забывал почаще вставлять в свои заметки.

Недовольство тоном этой полемики выказывали Чехов и Мережковский. Чехов писал недоуменные письма Евреиновой с просьбой втол­ковать Волынскому, что он неправ. Мережковский отмежевался от полемики Во­лынского с Михайловским в своей лекции и брошюре 1892 г. «О причинах упадка и о новых тенденциях в современной русской литературе».

На некоторое время от Волынского отвернулись все – одна только Гуревич целиком посвятила себя ему и его журналу. В эссе «Русские женщины» он писал о ней: «Л.Я. Гуревич остановила на себе мое внимание. Было сразу видно, что это существо замечательное <…> Моральный пафос горел в ней особенно ярким огнем» [38].

 

Независимость. После атаки на Михайловского в январе 1891 пайщики «Северного вестника» пришли в ярость, требуя убрать обидчика. Тогда, по предложению одного из них – Б. Глин­ского, весной того же 1891 г. Гуревич выпросила у отца свою часть будущего наследства и выкупила издательские права, сама став издательницей журнала. «Можно, не опасаясь быть обвиненной в преувеличениях, ска­зать, что журнал погубил Волынский», –  считала Пименова.[39] Действительно, солидный, либеральный «Северный вестник» погиб – чтобы возродиться как контроверсальный, постоянно рискующий первый журнал русского модернизма.

Несмотря на тему денежных затруднений, которая хронически возникает в материалах, касающихся и дальнейшей истории «Северного вест­ника», создается все же впечатление, что после бурных 1890-1892 годы пришло более спокойное время. Журнал начал выравниваться. Гуревич выделяет 1893-й как год оформления его соб­ственного литературного лица:

 

В общем же, начиная с 1893 г., ведение журнала не то что стало легче,– ибо повышающаяся подписка все еще далеко не покрывала бюджет и долги росли, – но давало больше удов­летворения. Новое в литературе начинало кристаллизоваться. Нащупывались свежие силы. С 1893 г. в «Северном Вестнике» на­чали печататься Бальмонт и Сологуб. Помню большое впечатление от одного из стихотворений, присланных Сологубом: «В амфоре ярко расцвеченной». А в следующем году он принес рассказ «Тени». Волынский, который читал поступающие рукописи по бел­летристике, принес мне его, как литературную находку. Я не­сколько дней носила в душе трагический напев этой вещи, и было так радостно сознание, что родился новый большой талант. Дошли до нас новые писатели и из европейской молодой литературы – до­шли, нужно сказать, почти случайно: никто в нашей молодой лите­ратуре того времени еще не следил по-настоящему за тем, что творилось тогда во Франции и Германии. Слова «декадентство» и «символизм» уже носились в воздухе; становилось уже ясно, что и у нас нарождаются декаденты и символисты; Мережковский и Волынский уже затрагивали вопрос о смысле этого явления в печати[40].

 

Но Волынский расширял свою оппозицию господствующим мнениям. Полемика с Михайловским породила целую серию его  статей  по истории русской критики 1893-95 гг. В конце концов он собрал их и в 1896 г. издал отдельной книгой под заглавием «Русские крити­ки». Ажиотаж вокруг этих публикаций не вредил, а только помогал журналу. Гуревич пишет:

 

Боевая сторона журнала была представлена в те годы (с 1893 до половины 1895) статьями Волынского, составившими книгу его «Русские критики». Трудно представить себе, что тво­рилось кругом журнала по поводу этих статей и какое они вызы­вали негодование иногда даже со стороны тех, от кого я ждала сочувствия. Я чувствовала непрерывный натиск на себя со всех сторон – попытки повлиять на меня, как на издательницу журна­ла, в смысле прекращения или, по крайней мере, сокращения этих статей. <…>  Пе­ресмотр руководящих общественных идей, «переоценка ценностей», как вскоре вслед за тем, когда дошло до наших центров влияние Ницше, стали выражаться повсюду, – это было, по-моему, самое насущное, самое неотложное дело. <…> А кроме того, мне все яснее становилось, что эта борьба с публицистической критикой есть борьба за настоящую художественную литературу, что, отвер­гая принципы, руководившие Белинским в последнем периоде его деятельности, Добролюбовым и еще более Писаревым и Чернышев­ским, мы как бы расчищаем обществу путь к Пушкину, во всем его значении, к Гоголю, в его истинных глубинах, к Достоевскому и Толстому, – ко всему, что составляет истинную мощь русской литературы и ее органическое достояние. Я все живее ощущала, что борьба с традициями русской журналистики есть призыв к тем идеям, которыми питалось русское искусство и которыми жили, почерпая их из русской художественной литературы, тысячи рус­ских людей, наиболее глубоких в своих духовных запросах. И все, что я слышала по поводу этих именно статей Волынского от Толстого, с которым я не раз виделась за это время, было твер­дым, отчетливо выраженным сочувствием такой постановке вопроса. «Я только теперь, благодаря статьям Волынского о русских кри­тиках, начинаю вполне ясно представлять себе, чем жила русская интеллигенция за все последние десятилетия. И как это мне чуждо! – сказал он мне однажды…»[41]

 

Освистанный в радикальных кругах интеллигенции, Волынский отпугнул и потенциальных соратников в консервативном лагере. Между тем всесильное, вездесущее «Новое время» – этот орган коллективного бессознательного русского общества – стало популяризатором молодого критика, хотя и в негативном ключе[42]. Демонстративный роман Волынского и Гиппиус, о котором говорят недавние публикации ее писем и его мемуарных очерков, отозвался не только в рассказах самой  молодой писа­тельницы, но и в юморесках Буренина, изображавшего декадентскую поэтессу Ахинею и ее возлюбленного Шпината. Буренин посвящает фельетон за фельетоном «Северному Вестнику», который он называет «Бедлам». Интересно, что бывший издатель и пайщик журнала, Б. Глинский в своих полемических воспоминаниях вторит Буренину. Говоря о «клинической невменяемости» новой литературы, он называет «Северный вестник» своего рода палатой № 6:

 

Больных набралось такое количество, что для них потребовалась даже «Палата № 6», которая и нашла себе помещение в редакции «Северного вестника», заменившего с нынешнего года все свои прежние вывески единою, огромною, резко бросающеюся в глаза, на которой крикливыми буквами выведена надпись: «Возвышенный символический смысл» <…> Знакомые все лица! Тут «сорокалетний молодой поэт» г. Минский, рядом г-жа Зинаида Венгерова, здесь же беспокойно вертящийся на месте г. Мережковский, бредящий то немецким философом Ницше, то декламирующий красивые, но безумные символические стихи, рядом с ним и объявившая себя «новым человеком» г-жа Гиппиус (Мережковская), бессвязно лепечущая по адресу г. Волынского: «И вы, и я окружены врагами, тем отраднее встретиться друзьям»[43]; сюда по некоторым дням заходят молодые гг. Фофанов, Бальмонт и другие молодые символисты послушать исступленную речь самого почетного обитателя «палаты» – г. Волынского, автора литературных очерков «Русские критики», который, подобно Шарлю Морис (Мореас.– Е.Т.) является теоретиком и философом символизма». Тут же по обязанностям хозяйства присутствует и начальница заведения Л.Я. Гуревич, которая, разгуливая по палате под руку с литературным «магом» палаты, исследующим «художественные и поэтические произведения извнутри», сиречь с г. Волынским, громко выкрикивает: доверчивые русские люди, поддержите мою торговлю клиническим товаром! Все соседние торговцы плохи, в их лавках буржуазные произведения. Одна я лишь с своими любезными помощниками могу вам доставить художественное наслаждение возвышенного символического смысла!.. [44].

 

Горный ручей. Тогда же Волынский впервые становится персонажем  романа: он изображен в виде смелого, но опрометчивого критика-новатора Новоскольцова в романе И.И. Ясинского «Горный ручей».

Иероним Ясинский[45] учился на естественном факультете в Киеве, там же начал писать в киевских газетах; перебравшись в Москву, сотрудничал в радикальном «Слове» (научный отдел) и редактировал беспринципную «Газету Гатцука»; но вскоре, в начале 1880-х, выдвинулся как прозаик – его печатали «Отечественные записки», ему покровительствовали Щедрин и Гончаров. Все тогдашние критики едины в положительной оценке его ранней прозы, да и позднейшие произведения Ясинского, по словам даже враждебных авторов, свидетельствовали о большом художественном даровании и великолепном знании русской жизни.

Однако дарование это, по почти единодушному мнению, скоро оказалось употреблено во зло. В Ясинском произошел решительный переворот, о котором он оповестил в 1884 г. в серии полемических статей в киевской «Заре», обличавших тенденциозность в литературе. В ответ на «отступничество» Ясинского от Бокля и Маркса Н.К. Михайловский и М.А. Протопопов подвергли его остракизму. В ответ он опубликовал роман «Иринарх Плутархов», изображающий критика, потерявшего представление о подлинных масштабах своей личности: все узнали царственного литературного диктатора — Михайловского — с его мегаломанией, женолюбием, «громоздким легкомыслием».

На этом этапе проза Максима Белинского (тогдашний псевдоним Ясинского) имела успех среди молодежи «Северного вестника», ставшей в оппозицию Михайловскому. В эти годы Ясинского тоже увлекают субъективные восприятия, необычные состояния сознания, знаки и тени, предвестия и сны, мистика и фантастика.

Именно в этот момент он оказывается союзником Чехова. Оба – неприсоединившиеся, независимые, оба находятся под огнем радикалов, обоим на вид постоянно ставят индифферентизм, которые воспринимается как моральная неразборчивость. Чехов отходит от «Северного вестника», а петербуржец Ясинский, наоборот, остается близок к редакции Волынского и Гуревич. Он сохраняет эстетические интересы, зорко следит за идейными увлечениями и злоключениями элиты, а также охотно изображает психическую и сексуальную патологию, много пишет о художниках. В прозе Ясинского уже чувствуется «коммерческий пошиб»: ненужная натуралистическая детализация, ловкость сюжетных ходов, сексуальная острота.

Нас интересует здесь роман Ясинского «Горный ручей» (1894, опубликованный в  петербургском журнале «Наблюдатель»[46], №№ 1-4, 1896). Эта вещь никогда не выходила отдельной книгой, и потому ее не заметили. Однако Волынский, который сам подсказывал будущим историкам литературы, где искать его литературные портреты, указал на Ясинского в мемуарном эссе «Лица и лики»: «Я люблю разговаривать с этим блестящим и совершенно умным человеком. Литературная карьера его необычайно капризна <…> Он был ценим, читаем, но никогда не был любим. И сейчас занимаемая им позиция в литературе советской России родит ему много врагов во всех лагерях, и в правоверных, и в протестантских <…> Ясинский поражает своею <…> горячностью. Много мне досталось когда-то от этого пера. Я находил свой искаженный образ даже на страницах его романов»[47].

Герой повести – юный критик по имени Владимир Новоскольцев – т.е. то ли «новый скол или осколок», то ли «сколь новый». Он из хорошей семьи и работает в прогрессивном журнале. На даче под Петербургом Владимир наблюдает некий символический, вынесенный в заглавие горный ручей: «Ручей бешено вырывался из лесных глубин <…> Казалось, он толкал камни, лежащие на его пути, но они были упрямы и неподвижны. Сердито разделялся он на тысячи брызг, шипел, пятился» и т. д., но — «только увлекал <…> песок-гравий и <…> мелкие камешки…»[48]. Понаблюдав за малоэффективным ручьем, Владимир хочет «вдруг приняться за работу и написать в один присест громоносную статью, которая наполнила бы шумом и треском литературный мир»[49].

Как и следовало ожидать, из его статьи «Девизы отшумевшей журналистики» ничего толком не выходит: «аналитическая мысль яростно, как горный ручей, омывала» расчлененные образы классической литературы, и – «пока достигала моря, становилась потоком самых лучших ализариновых чернил».

«Журналистика былых времен <…> морочила Россию», — пишет Владимир. «Она старалась убить даже гений Пушкина, затуманила юные головы отрицанием вечной красоты и временное пошло-полезное предпочитала бессмертным созданиям искусства»[50]. Ясинский прозрачно намекает на Волынского, суммируя его деятельность за 1891—1893 гг., когда тот поссорился с Михайловским и начал свою «переоценку ценностей».

Владимира урезонивает умеренный редактор, Лука Владимирович Кремнев, снабженный серебряными волосами и бородой, молодым лицом и живыми, ясными, незлобивыми глазами: это фотографический портрет незадолго до того (1892) умершего А. Н. Плещеева – литературного редактора «Северного вестника» до перехода его в руки Волынского.

Владимир возражает: «Статья моя чисто эстетическая. Я отметаю весь сор, которым на протяжении многих лет забрасывали Тургенева, Гончарова и других. Мне хочется извлечь из золы истолченное в порошок золото и снова восстановить прежних идолов во всем их блеске»[51].

Тут герой начинает двоиться: «чистая эстетика» — это не совсем ранний Волынский, напиравший в основном на философскую безграмотность русских критиков; скорее, здесь подразумевается Мережковский – точнее, его лекция «О причинах упадка и новых течениях русской литературы» (1892), включавшая в себя эстетический разбор Тургенева и Гончарова: в них автор увидел зачинателей символизма в русской литературе. Но вот редактор ввертывает обвинение в «русофобии» — и опять вектор сравнения поворачивается скорее к Волынскому: «Читали фельетон Кабича? Он обвиняет вас в осмеянии русского народа. Когда вы смеялись над русским народом? Боюсь, он не так честен, как я думал»[52]. Под Кабичем имеется в виду, естественно, Скабичевский.

Волынский утверждал, что русская критика с самого начала была враждебна русской поэзии, требуя от нее вещей, к творчеству не относящихся. Соответственно, Владимир в духе «Русских критиков» объясняет: «С нравственностью, не воплощенной в образы, возится публицистика. Нельзя требовать от поэзии полицейской службы»[53]. Но самое характерное, самое узнаваемое как «фирменный знак» Волынского – это его борьба на два фронта: и против утилитарных претензий к искусству, и против противопоставления искусства, красоты — нравственному идеалу и религиозной истине; борьба, обусловившая его разлад с союзниками – «декадентами». В повести Ясинского акцентируется сходная позиция: «Я против искусства для искусства. Но я и против искусства для неискусства. Жизнь — благо и искусство — благо. Идеал и правда должны совпадать. Пушкин так понимал искусство»[54].

Когда Гиппиус опишет Волынского в повести «Златоцвет», она тоже выберет эту характеристику в качестве главной. Ее герой Кириллов говорит: «Истинная красота гармонична… Красота, как я ее понимаю, есть предтеча правды <…> В моем понимании красота и правда уже соединены»[55].

У Ясинского Владимир погружен в чтение эстетики Рескина.  Джона Рескина Волынский публиковал у себя в журнале, и как раз в этой публикации содержится характерная для великого англичанина фраза: «С неизменной точностью достоинство произведения определяется нравственною чистотою и высотою выражаемого им настроения»; иными словами, для достижения прекрасного требуется «нравственное достоинство предмета» и «чистота побуждения художника». Само же искусство понимается как «хвала творению», «духовная правда»[56]. Именно отсюда идет убеждение в тождественности красоты и правды, характерные для тогдашнего Волынского и для обоих его литературных двойников.

В повести Ясинского жизненный проигрыш героя подрывает его идеи. Ждет его и неудача профессиональная. Напившись, Владимир выказывает себя нетерпимым и опрометчивым, стучит кулаком, угрожает и т.д. Ясинский так откликается на бурный и агрессивный характер полемики Волынского, восстановившего против себя весь спектр литературного истэблишмента. Тем характернее прозвучавший здесь тон сочувствия его молодому задору – хотя и заведомо неспособному сдвинуть что-то в мире идей. Концепция Владимира – а может быть, и сама его личность – слишком мелки, как мелок горный ручей, хоть и ясный, хоть и чистый, но бурлящий впустую, без всякого толку. Своим романом Ясинский, признавая правомерность бунта, мягко упрекает самонадеянного бунтаря: «Вино должно перебродить — только тогда оно будет крепким и здоровым напитком»[57].

И еще одна фигура первого плана в «Горном ручье» опознается безошибочно: это зачаровавшая Владимира Рима Брындзовская с распущенными золотыми волнистыми волосами, которая их в экспозиции романа выжимает, «хотя, по-видимому, в том не было настоятельной надобности»[58], – т. е. ведет себя в точности как Гиппиус, буквально ворожившая своими распущенными золотыми волосами: такой она запечатлена в мемуарном очерке Волынского «Сильфида»[59]. Соответствуют портретам юной Гиппиус и «яркие глаза», «самоуверенное бледное лицо», «узкая рука»[60]. Но это зловещая красота: «короткая верхняя губа ее приподнялась – <…> лицо показалось жестоким». Ясинский усиливает сходство с Гиппиус тем, что Рима пишет стихи (но утверждает, будто пишет их другая – шестнадцатилетняя девочка); а одну из ее сестер зовут Зинаида. Стихи ее – об условности добродетели, а рассказы – о нелюбви к мужчинам (тема Гиппиус) и о влечении к подругам (чего в опубликованных рассказах Гиппиус, естественно, в явном виде быть не могло). Рима также рисует на фарфоре объятья натурщиц, с одной из которых у нее шашни; на стене у ней изображение Сафо [61]. Она  отрицает «темную сторону любви», хочет быть «сильнее природы и хитрее», – «сорвав приманку, оставаться на свободе»[62]. У Ясинского Рима – это Красота без Истины. Она считает, что герой  в красоте ничего не понимает, его зрение грубо – и хочет «дать форму» его силе, требуя, чтоб он встал над обыденной моралью.[63]   Отношения ведущей и ведомого в эстетическом плане, возмущение конвенциональной моралью партнера, препятствующей самореализации партнерши, и отказ от него действительно составили основные сюжетные линии повести Гиппиус «Златоцвет» («Северный вестник», №№ 2-4, 1896). Интеллектуальный уровень разговоров в романе Ясинского странно выше его плоских аллегорий и избыточных «ключей»: роман верно и тонко передает идейные, нравственные и литературные споры петербургской литературной элиты тех лет.

Попытки Волынского возродить серьезную идеалистическую литературную критику начались с левой ноги. Вокруг «Северного вестника» кипят страсти, клубится зависть и возмущение, слышны смех и улюлюканье. И все же можно сказать, что к 1893-1894 гг., несмотря на все злоключения молодого журнала, вокруг него уже создалась общность людей, которым суждено будет обновить русский литературный дискурс, и уже исподволь складывается та аудитория, которую сумеет сформировать «Северный вестник» в ближайшие  несколько лет.

 

Дилетанты. Любовь Гуревич, сподвижница Волынского по «Северному вестнику», вспоминала, что к моменту его выступления с серией статей, посвященной истории русской критики, необходимость обновления литературных приоритетов остро ощущалась в русском обществе – при том, что профессиональная литература на эти запросы не отвечала:

 

Характерно, что «Северный вестник» противопоставил профес­сиональной, партийно-направленческой журналистике мнение просвещенных непрофессионалов, дилетантов, «людей из общества», шедших впереди отстающей профессиональной литературы. Людей, которые основательно знали бы новейших декадентов – Маллармэ, Рембо и др., уже шумевших тогда во Франции, именно среди литера­торов я не встречала <…> Я отмечаю это, как характерное явление; интерес к новым литературным течениям уже жил в обществе в то время, когда только нарождалась наша русская молодая литература. И не лите­раторы, а отдельные «люди из общества», по тем или другим мо­тивам следившие за иностранной литературой, доставили нам в 1893–1894 годы первые переводы Метерлинка, Гауптмана, д’Аннунцио и некоторых других современных европейцев, но после первого появ­ления в русской печати этих авторов за ними уже стали созна­тельно следить и в литературных кругах, и переводный отдел «Северного вестника» приобрел для нас интерес настоящего литературного дела[64]

На этот странный перекос в русской литературе тогда же обращает внимание Чехов. В конце 1892 в наброске к «Рассказу неизвестного человека» он писал:

…Я думал, и мне казалось, что мы некультурные, отживающие люди, банальные в своих речах, шаблонные в намерениях, заплеснели совершенно и что пока мы в своих интеллигентных кружках роемся в старых тряпках и, по древнему русскому обычаю, грызем друг друга, вокруг нас кипит жизнь, которой мы не знаем и не замечаем. Великие события застанут нас врасплох, как спящих дев, и вы увидите, что купец Сидоров и какой-нибудь учитель уездного училища из Ельца[65], видящие и знающие больше, чем мы, отбросят нас на самый задний план, потому что сделают больше, чем все мы вместе взятые[66].

 

Итак, «Северный вестник» ответил на «социальный заказ» передовой интеллигенции, жаждавшей европейского литературно-художественного обновления, – на заказ, проигнорированный литературным истэблишментом.

Впоследствии Волынский воспел гимн дилетантам, побудившим русскую литературу выйти из душного подполья «профессиональной» журналистской  кружковщины. Дилетанты для него – носители тонкой цивилизации: «Культурность в пределах индивида и называется цивилизацией». Прелесть цивилизованности в том, что она разрушает все перегородки, профессиональные, кружковые и бытовые. На высшей своей стадии дилетанты становятся гражданами мира, они рассеяны повсюду и образуют собой интернационал духа.

У дилетанта не один ключ для понимания, а целый набор – пусть у него и «меньше знания». Волынский приводит в пример Рескина, Пэйтера, Тэна, и наконец, Леонардо: тот дилетант, и именно отсюда его «необозримый синтез»[67].

Черты дилетантизма Волынский приветствует и у великих русских писателей: Тютчева, Грибоедова, Константина  Леонтьева, Толстого, «земского доктора» Чехова. Даже Пушкин для него не литератор: «Профессионал развелся бы со своей женой или за рюмкой забыл бы об ее измене. А Пушкин умер с свинцом в груди!»[68].

Именно «философствовавшие на европейский манер», расплодившиеся   вокруг «Северного вестника» дилетанты, пишет он, «несли в пробуждающееся отечество светоносную струю. Религиозная тема особенно широко расплескалась тогда»[69]. В пример он приводит либеральных адвокатов – например,   кн. А.И. Урусова, – того самого, который учил Чехова читать Флобера:

О чем мог говорить этот европейски образованный человек с А.И. Куприным или даже с А.П. Чеховым, превосходившими Урусова литературностью, но никак не литературной же интеллигентностью! Вне профессионально писательского круга перед ним сидели бы армейский офицер <…> и милый земский врач. Идеи универсального порядка отразились бы на лице Чехова бессильной улыбкой <…>.  Далее представьте себе только С.А.  Андреевского во властительном кружке Н.К. Михайловского в беседе, например, с Южаковым! Все накурено и надымлено в грохоте хаотических дебатов, со всевозможными «дифференциациями» и «интеграциями», — но без отчетливо литературной и объективно философской мысли, и вдруг в такой обстановке бархатно виолончельный голос стилиста и эстета» А между тем этот же дилетант был родоначальником всех последующих работ о Достоевском <…> В вопросах литературной образованности С.И. Южаков мог только подать ему пальто. Но тот же Южаков, весь в инспирациях протагониста могущественного клана [,] Н.К. Михайловского, относился с величайшей презрительностью ко всем этим Кони, Урусовым и Андреевским[70].

 

Круг «Северного вестника» – т.е. адвокаты-дилетанты из Шекспировского кружка и университетские мальчики с их подругами – и посеял те зерна, из которых взойдет как русский символизм, так и русское религиозное возрождение.

______________________________________________________________________________________________________

[1] Письмо А.М.Евреиновой А.С. Гацисскому, 21 февраля 1885. // Русская мысль. № 4. 1912. С. 121 //Л.В.Крутикова. «Северный вестник»  //  Очерки по исто­рии русской журналистики. Л. 1965. С. 395-396.

[2] Там же.

[3] Это впервые подчеркнула Евгения Иванова: Иванова Е.В. Волынский Аким Львович. Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. М. 1989. С. 480-481.

 

[4] Михайловский Н.К. Дневник читателя (Нечто о поэзии). Северный вестник. 1888. № 2. С.182.

[5] Протопопов М.А. Забытый поэт. Северный Вестник1883. № 1.С.22.

[6] Юлия Безродная (Яковлева Юлия Ивановна, 1859-1910) – русский прозаик, драматург, детская писательница. В 80-х годах была замужем за поэтом Минским.

[7] Волынский А.Л. Запоздавшая друидесса // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 17. М.- СПб. 1995. С. 249.

[8] Волынский А.Л. Критические и догматические элементы в философии Канта» // Северный вестник  1889. № 7. С.72.

[9] Волынский А. Л. Запоздавшая друидесса.  Там же.

[10] Волынский А.Л.  Антон Павлович Чехов. Воспоминания критика о писателе. (1925). РГАЛИ. Ф.95. Оп.1. Д. 86. Л. 1-15 // Толстая Е. Поэтика раздражения, М. 2003. С. 313-318 (317). См. также: Наше наследие. № 98. 2011. Публ., комм., ст. А.Л.Евстигнеевой.

[11] Толстая Е. Поэтика раздражения. Гл. 2. М. 2002.

[12] Волынский А.Л. Запоздавшая друидесса.  С. 249.

[13] Волынский А.Л. Антон Павлович Чехов.  С.313-314.

[14] Браудо Е.М. Материалы, С.3.

[15] Любовь Яковлевна Гуревич (1866-1940) — русская писательница, литературный и театральный критик, главная сотрудница Волынского, влюбленная в него. В 1891 году приобрела для него журнал «Северный вестник». После закрытия журнала в 1898 г. выплачивала долги. Боролась за права женщин, участвовала в революционной деятельности, составила бюллетень с описанием трагических событий 9 января 1905 г. Писала прозу, с 1913 года заведовала литературным отделом «Русской мысли», в 1911—16 гг. – театральным отделом газеты «Речь»; позднее полностью посвятила себя театральной критике. Работала в музее МХАТ.

 

[16] Пустильник Л.С. Чехов и Плещеев. Статья и публикации//Литературное наследство,Т. 68. М. 1960. С. 324.

[17] Волынский А. Литературные заметки. – Северный вестник. 1891. № 3; 1892. № 6, 10; 1894. № 4. С отповедями Волынскому Н.К. Михайловский выступал в «Русской мысли» 1891 № 4. и 1892. № 9.  См.: Куприяновский П.В. Журнал «Северный вестник» и литературное народничество //Страницы истории русской литературы. М. 1971. С. 234-244. Его же. Из литературно-журнальной полемики 90-х годов. – В кн.: Русская литература ХХ века. Дооктябрьский период. Сб. 3. Калуга. 1971. С. 3-15.

[18] Пименова Э.К. Дни минувшие. Воспоминания. Л.-М. 1929. С. 167.

[19] Гречишкин С.С. Архив Л.Я. Гуревич // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1976 год. Л. 1978. С. 6. прим. 17.

[20] Пименова Э.К. Указ.соч. С. 168-169.

[21] Там же.

[22] Там же.

[23] Волынский А.Л. Русские женщины. Прим. 15. С. 255-256.

[24] Волынский А.Л. «Талант и искра Божия» – глава из романа Н.К. Михайловского «Карьера Оладушкина». Северный вестник. 1891. № 1. С. 150—166. Ср. также Северный вестник. 1891. № 10. С. 185-216.

[25] Иероним Ясинский (1850-1926) – плодовитый русский прозаик, популярный в  1880-х гг., писавший под псевдонимом «Максим Белинский»;  в 1890-х приближается к охранительным кругам, печатается в «Русском вестнике», «Новом времени» и др.  с 1900 редактирует «Биржевые ведомости», основывает собственный журнал «Ежемесячные сочинения» (с 1903 – «Новые сочинения», а в 1903-1908 издает журнал «Беседа», где  покровительствует  молодым поэтам «русского» направления. В 1909 г. возвращается в «Биржевые ведомости», издает приложение «Новое слово». В 1917 выпускает альманах «Страда» где печатает Клюева и Волынского. После Октября старик Ясинский ко всеобщему удивлению внезапно поддержал новую власть, в 1918 г. печатался в пролетарских журналах и даже редактировал их, переводил стихи Энгельса,  в 1920 г. вступил в партию. Впрочем, еще с девяностых годов имя Ясинского стало символизировать литературную беспринципность.  См. прим. 42 в настоящей главе.

[26] Ясинский И. Роман моей жизни. Л. 1926. С. 391.

[27] Карл Юльевич Давыдов (1838-1889) – русский композитор, учился и работал в Германии, в 1876– 1887 – директор Петербургской консерватории.

[28] Волынский А.Л. Литературные арабески //Жизнь искусства. 1923. №14. С.10.

[29] Михайловский Н.К. Литература и жизнь// Русская мысль. 1891. № 4. С.177-178.

[30] Волынский А.Л. «Талант и искра Божия» — глава из романа Н.К. Михайловского «Карьера Оладушкина». Северный вестник. 1891. № 1. С. 150-166. Ср. дальнейшую полемику: Северный вестник. 1891. № 10. С. 185-216.

[31] Он же. Северный вестник. 1894. № 4. С. 98-121. Вошло в: А.Л. Волынский. Русские критики. СПб. 1896 (раздел  «Полемические материалы». С. 786-809). Впоследствии , вместе с очерком деятельности «Отечественных записок», вощло в лекцию Волынского Современная русская журналистика (1901) // Прибалтийский край. 27 ноября 1901; вошло также в: А.Л. Волынский. Книга великого гнева. СПб. 1903. С. 134-166 (перепечатано в  Молоствов Н. Борец за идеализм. Рига. 1902; «Знание – сила». 1992. № 2).

[32] Северный вестник 1894. №4. С. 113 и сл.

[33] Там же.

[34] Волынский А.Л. Приветственное слово на литературном вечере 16 июня 1923 г. // Жизнь искусства. 1923. № 26. С. 2.

[35] Гречишкин С.С. Архив Л. Я. Гуревич // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1976 год.– Л. 1978. С. 9.

[36] Там же. С. 10-11.

[37] Северный вестник. 1892. № 8. Отд. II. С. 173.

[38] Волынский А. Русские женщины. С. 250.

[39] Пименова Э.К. С. 167.

[40] Гуревич Л.Я. История «Северного вестника» // [Венгеров С.А.] Русская литература XX века: 1890–1910. Под ред. проф. С.А. Венгерова. М., 1915. (СПб.) С. 243.

[41] Гуревич Л. Там же. С.249-250.

[42] Злое зеркало фельетонов Буренина запечатлело все вкривь и вкось. Характерна, например, такая его ошибка: он утверждал, будто Волынский начал свою журналистскую карьеру в патриотическом органе «Селянка». Шовинист и антисемит, но отнюдь не славянофил, Буренин презирал петербургскую газету В.В. Комарова «Свет», которая явно тут подразумевается. Однако юморист  перепутал или недослышал – Волынский начинал в еврейском «Рассвете».

[43] Первая книга Гиппиус «Новые люди» (1896) откроется этим  посвящением Волынскому.

[44] Глинский Б. Болезнь или реклама // Б.Г. Глинский.  Очерки русского прогресса. СПб. 1900. С. 398-399. (Первая версия: Исторический вестник. 1892. № 2. С. 632-633).

[45] Ясинский //Словарь русских писателей: В 2 тт. М. 1990. С. 444-446. См. также: Измайлов А. Иероним Ясинский // Измайлов А. Литературный олимп. М. 1911. С. 399; Скабичевский А. История новейшей русской литературы. 1848-1892. СПб. 1897. С. 371-372; Пр. М. <Протопопов М.А.> Пустоцвет. Полное собрание повестей и рассказов И. Ясинского (Максима Белинского). 4 тома. СПб. 1888 // Северный вестник. СПб. 1888. № 9. Отд. II. С. 68-69; Новополин Г.С. (Нейфельд Г.С.). Порнографический элемент в русской литературе. СПб. 1909. С. 61-64.

[46] Издавал его А.П. Пятковский (1840-1902), русский националист, антисемит, историк еврейства.

[47] Жизнь искусства. 1923. № 40. С.19.

[48] Ясинский И.И. Горный ручей // Наблюдатель. 1896. № 1, С. 86-87. 

[49] Там же. С.87.

[50] Там же. С.88.

[51] Там же. С.90.

[52] Там же.

[53] Там же. С.93.

[54] Там же. С.92.

[55] Гиппиус 3. Златоцвет // Северный вестник. 1896. № 2. С. 161.

[56] Рескин Дж. Искусство и действительность. Пер. О. Соловьевой // Северный вестник. 1896. № 5. С. 103-106.

[57] Ясинский И. Горный ручей. //Наблюдатель. 1896. № 3. С. 90.

[58] Указ. соч. // Наблюдатель. 1896. № 1. С.79.

[59] Волынский А.Л. Сильфида.// Минувшее. Т. 17. С. 61-64.

[60] Ясинский И. Горный ручей. //Наблюдатель. 1896. № 1. С. 74.

[61] Указ. соч. //Наблюдатель. 1896. № 2.  С. 4.

[62] Там же. С.15.

[63] Там же. С.21.

[64] Гуревич Л.Я. С. 249.

[65] Как известно, учителем  из Ельца, упоминаемым Чеховым, был молодой В.В. Розанов.

[66] Чехов А.П. <Записи на отдельных листах> // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 17. М. 1980. С. 196.

[67] Волынский А.Л. Европейские дилетанты //  Жизнь искусства  1923. № 36. C.12.

[68] Волынский А.Л. Лица и лики //Жизнь искусства № 42. 1923. С. 16.

[69] Волынский А.Л. Русские дилетанты //Жизнь искусства. № 35. 1923. С. 14.

[70] Там же.