ПРО МАМУ

Какой же молодец был доктор Дьяков! Это он маленькую Надю отвел в музыкальную школу. Десятилетку про Консерватории она кончила до войны, с Консерваторией оказалась в Ташкенте, там вышла за однокурсника. Это был Митя Толстой. Дальше было так. Они вернулись в Ленинград, к бабушке Крандиевской, папиной матери.

Она оставалась в блокадном Ленинграде, пока их с папой все-таки не эвакуировали. По счастью, их квартира на Кронверкской сохранилась за ними. Родилась я. Мама победила на всесоюзном конкурсе и ее взяли в оркестр Ленфилармонии. Она стала работать там и в оркестре Мариинки. Тем временем родился мой брат Николай. На двух работах, утром ехать автобусом с Петроградской в центр на репетицию и обратно, вечером то же самое на концерт. А еще и сольные выступления, а как же. Брак ее с папой распался года через четыре, не сразу, были примирения, ссоры, опять разрывы и опять примирения. В 1950 году они разъехались уже навсегда.

У нее был хрустальный голос и изумительно правильный русский язык.

Видно, какая она была красавица. Вокруг нее была аура повышенной жизни. Она все умела и никогда не болела. Она не пользовалась духами и не употребляла косметику – ей не надо было. На сольные концерты Надежды Толстой ломились, люди были счастливы просто смотреть на нее — это была красота небывалая. И вот, на моих глазах эта красота начала омрачаться. Она осталась одна с двумя детьми на руках, на двух работах, возвращалась с концерта или из театра поздно. Так прошло больше пяти лет. Она все-таки вышла замуж во второй раз, по-моему, еще неудачнее, но этот брак как раз оказался долгим – пятьдесят лет. А потом она говорила мне удивленно: вот, все это прошло, а человека-то там не было! По-моему, это было ясно сразу. Мне кажется, ее раз загипнотизировали и так и держали под гипнозом. Как бы то ни было, это уже не моя история. Они жили в Москве, мать работала в оркестре Светланова, которого обожала. Она вышла на пенсию далеко за семьдесят, была страшно активна, играла в теннис, фотографировала, водила автомобиль. В девяностых я стала часто приезжать в Москву работать в архивах, она, как могла, мне помогала. Супостат скапустился, немного не дожив до ста. Последнее время он плохо спал и мучил ее, не давая спать и ей – поминутно подзывал к себе милицейским свистком. И замучил — похоронив его, она сама слегла с инфарктом. И все-таки железный организм победил, и она жила еще долго. На ее похоронах были только дети и соседи — она умерла в 87 лет, пережив всех, кто ее знал. В оркестре уже никто ее не помнил! В год перед смертью она все время слышала музыку – причем знала, что это за музыка. Это она прослушивала заново все, что она за свою жизнь слышала и сама пела в детстве и потом играла – по мере того, как оно освобождалось из глубин памяти.

А что же Шура? Шура продолжала жить в своей старой темной ленинградской квартире, с мадоннами, люстрой ар нуво и вазой «берцовая кость». В конце войны, когда мама уже вышла за папу, и Шура поняла, что осталась совсем одна (не считая старухи-матери в Удельной), к Шуре посватался сосед, много ее моложе — он, оказывается, уже много лет любил ее издали. Ей было под пятьдесят, она согласилась, и они стали жить вместе.

И тут у них на пороге появляется Чудинов! Год сорок шестой или сорок седьмой. Он отсидел – получается, что двадцать пять лет? – и явился по старому адресу. Бедняга выглядел как урка – а может быть, и не только выглядел. Это был страшный беззубый старик на последней стадии чахотки. У Шуры он остаться, понятно, не мог, мама его не видела никогда и панически испугалась, у соседей в том же доме сняли ему комнату, и там он умер через несколько недель.

Шура с мужем прожили двадцать лет – пока вдруг их старый дом на канале Грибоедова не начали перестраивать под учреждение. Жильцов выселили в новостройки в Купчино. После этого у Шуры нашли рак, и она быстро сгорела.

Старуха Гудкова дожила до глубокой старости — нас с братом возили к ней в Удельную последний раз в 1957 году, перед переездом в Москву, она была совершенно здорова, лет ей было тогда восемьдесят, уже исчерна-седая, но с черными бровями, как у мамы, и с черносливовыми еврейскими глазищами, которые так никто и не унаследовал. Она умерла в 1972, незадолго до моего отъезда. — думаю, узнав о смерти Шуры.