В статье доказывается предположение, что в рассказе «Черная пятница» А.Н.Толстой изобразил крупнейшего русского эмигрантского издателя З.И.Гржебина. Взлет и падение биржевого дельца Задера – героя берлинского рассказа Толстого – чрезвычайно похожи на стремительный расцвет издательства Гржебина и на его внезапный крах.
Статья вышла в сборнике «Алексей Толстой. Новые материалы» Институт Мировой Литературы, Москва, 2020.
Берлинский биржевик. Вскоре после почти трехлетнего пребывания в Берлине, где Толстой стал ведущей литературной фигурой и — в связи с его сотрудничеством в сменовеховской газете «Накануне» — объектом ожесточенной литературно-политической полемики, он создал ряд колоритных еврейских образов, написанных с ироническим восхищением.
В рассказе «Черная пятница» (1924) изображен гениальный бизнесмен – берлинский русско-еврейский делец Адольф Задер. Это сверхделовой, однако добрый и сострадательный человек. Его мощная и вульгарная витальность – единственное яркое пятно в убогом эмигрантском существовании. Мегаломанские проекты Задера оживляют русский литературный Берлин, но оказываются недолговечными.
На фоне стесненных эмигрантов, жильцов берлинского пансиона фрау Штуле, Задер выглядит гигантом и богачом. Это «плотный, большого роста, громогласный человек» в дорогом мохнатом костюме, широком пальто, с роскошными привычками, он шумно ест, хохочет, шутит, каждому находит, что сказать, к каждому имеет подход и зачаровывает всех жильцов своими грандиозными проектами. Его благоденствие знаменуют «два ряда крепких зубов из чистого золота», от которых исходят лучи, озаряющие берлинские серые будни незадачливых эмигрантов. Различим тут и мотив везения — «золотой ложки во рту», но также и намек на нечто не вполне человеческое в самом существе героя. Когда его аферы лопнут, Задер выстрелит себе в голову, и от него останутся только эти вставные золотые челюсти, удачная метонимическая деталь, напоминающая о языке кинематографа[1]: «На ночном столике, под электрическим ночником, сверкали двойным рядом крепкие золотые челюсти, все тридцать два зуба – все, что от него осталось»[2].
Адольф Задер авантюрист и фантастический враль – у него три разные автобиографии, и все три явно фальшивые, вдохновенно изложенные Толстым в хлестаковско-ноздревском духе, но с отчетливо еврейским акцентом, таящимся в легких лексических и стилистических несуразицах вроде нестыковок клише: «я, как дикий конь, грызу удила» — либо дикий конь, то есть не взнузданный, либо он грызет удила (ср. пословицу: «Конь копытом бьет, удила грызет»); «прочили меня к коммерческой деятельности» — либо «прочили … в коммерсанты», либо «готовили к …деятельности». Потом сходные приемы очень удачно разовьет Эренбург в романе «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» (1929).
Первую автобиографию Задер рассказывает матери и дочери Зайцевым:
– Я родился в лучшей семье в городе Кюстрине[3], – так начал Адольф Задер, плотно глядя на Сонины плечи, – мои почтённые родители прочили меня к коммерческой деятельности. Но я был озорной парнишка. Младший сын герцога Гессенского[4] был мой ближайший друг.
Однажды я говорю: «Папа и мама, я хочу ехать в Мюнхен, хочу сделаться знаменитым художником». Папа был умный человек, он видит – я, как дикий конь, грызу удила, он сказал: «Ну, что же, Адольф, поезжай в Мюнхен».
В Мюнхенской академии меня носили на руках. <…> Родители посылали мне каждый месяц двести марок. (Тут всё общество радостно засмеялось, иные только покачали головами.) Да, это были золотые марки. <…>
Мне на плечи свалилось крупное состояние. Я рыдал, как ребёнок, бросая академию. Тяжело, господа, – зачем мне это дело? Зачем мне эти деньги, когда во мне кричит артист? <…> Я закушу удила. <…> Мне надоела политика, вот что. Пока шла война, я был совсем болен[5]. <…> Я уеду на Тихий океан. (Соня тревожно оглянулась на мать, Анна Осиповна поправила пенсне.)
Извините, медам, заболтался, еду в банк…[6]
Вторая автобиография полная литературных мотивов, предназначена для подающего надежды молодого писателя Картошина, ради которого Задер хочет устроить издательство:
Чокнемся. Я не художник. Я родился в Новороссийске, в семье известного хлеботорговца[7] – вы, наверно, слыхали: знаменитый Чуркин. Я его приёмный сын. Это была такая любовь ко мне со стороны хлеботорговца, что вы никогда не поверите. Он говорил постоянно: «Адольф, Адольф, вот мои амбары, вот мой текущий счёт, бери всё, только учись». Широкая, русская душа. Но я презирал деньги, я был и я умру идеалистом. Чокнемся. В гимназии я – первый ученик, я – танцор, я – ухажёр. Вы могли бы написать роман из моего детства. Незабываемо! У меня был лучший друг, князь Абамелек, не Лазарев[8], а другой, его отец – осетинский магнат. Половина Кавказа – это всё его. Эльбрус – тоже его. Дворец-рококо в диких горах. Я там гостил каждое лето. Бывало, скачу вихрем на коне. Черкеска, газыри, кинжал, – удалая голова. Находили, что я красив, как бог. Старый князь меня на руках носил. «Адольф, Адольф, ты должен служить в конвое его величества». Поди спорь со стариком. Так и зачислили меня в конвой. А там – Петербург, салоны, приёмы… Николай Второй постоянно говорил среди придворных: «У меня в Петербурге две кутилки – Грицко Витгенштейн[9] и Адольф». Наконец я опомнился (после дуэли на Крестовском[10] из-за одной аристократки). Зачем я гублю лучшие силы? <…>. Тогда я кинулся в издательскую деятельность. Я основываю издательства, журналы, газеты, Маркс[11], Терещенко[12], Гаккебуш со своей «Биржевкой»[13]… Наконец между нами – Суворин[14]… Я организую, я даю деньги, я всюду, но я – инкогнито… Бывало, Куприн кричит в телефонную трубку: «Адольф, выручай: не выпускают из кабака»[15]. Пошлёшь ему двадцать пять рублей. Великий князь Константин Константинович[16]… Но об этом я буду писать в своих мемуарах… Я всё потерял в революцию, но у меня колоссальные деньги были переведены в английский банк… Сейчас я приехал в Берлин – осмотреться. Хочу навести порядок среди здешних издательств… Что вы на это скажете?[17]
Для полковника Убейко, которого Задер собирается задействовать для финансовых схем, он импровизирует третью биографию, с монархическим и антисоветским душком, и на этот раз с принижением газетной темы, но зато с подчеркиванием темы банков:
Надо вам сказать, что я незаконный сын одного лица. <…> Если кто-нибудь скажет, что я получил высшее образование, – плюньте на этого человека. С двенадцати лет я – на своих ногах. <…> Я поехал в Америку. <…> Я мазал себе лицо патентованной ваксой[18] и на улице мылся щёткой и мылом. <…> Но у меня по лицу пошли прыщи. Ой! Я подумал и сделался журналистом. <…> Вот где паршивая сволочь – это газеты! <…> Тянул лямку два года, плюнул, поехал в Техас. Я мог бы стать недурным ковбоем, но меня расшибла лошадь, выбила все зубы[19]. <…> В это время началась русско-японская война. Один человек предложил мне заняться поставками. Мы начали с грошей, а через год у меня лежало в банке полтора миллиона долларов.
<…> Продолжись эта война ещё полгода – я бы стал самым богатым человеком в Европе. Кроме того, умному человеку не советую ездить в Монте-Карло[20].<…> Вам может показаться странным, что в четырнадцатом году я уже играл в Харбине[21] в драматической труппе. Да, разнообразные шалости устраивает с нами онкольный счёт[22].<…> Но началась война. Я взял поставку прессованного сена. В шестнадцатом году я организовал в Москве бюро всероссийской антрепризы с капиталом в два миллиона рублей золотом. Я давал авансы направо и налево. Бывало, Шаляпин звонит: «Адольф, что ты там?..» <…> Я бы сумел провалить любую антрепризу. Я законтрактовал сто двадцать театров в провинции. <…> Всем известно, чем это кончилось. После Октябрьского переворота меня искали с броневиками и пулемётами, меня хотели схватить и расстрелять, как пареного цыплёнка[23]. Я спрятался в дровяном подвале, я жил на чердаке, я спал в царской ложе в Мариинском театре. Я не растерялся, мои агенты не дремали, – за две недели я совершил купчие крепости на двадцать четыре дома в Москве и на тридцать девять домов в Петербурге. Я купил пакет банка Вавельберга[24]. После этого я перешёл финляндскую границу[25]. Я хохотал.
– Европейская война испортила мне печёнку, – сказал Адольф Задер, закуривая новую сигару, – я заскучал… Не надо мне ни денег, ни товаров, ни людей. >…< Скучно. Вот я и надумал устроить здесь несколько предприятий, – пускай вокруг них кормятся люди. Издательское дело. Типографское дело. Хочу купить газету, побороться с большевиками. На днях организую учётный банк. Что бы такое для вас придумать?[26]
В текст биографий умело вплетены мотивы, предвещающие крах Задера: колебания доллара относительно марки в первой автобиографии и те «шалости», которые устраивает онкольный счет, – в третьей. Онкольный счет – это счет on call, то есть кредит, открываемый под залог ценных бумаг, который банк вправе закрыть в любой момент.
В конце рассказа доллар стремительно падает. В 1923 году Германия в попытке обуздать стремительную инфляцию марки ограничила хождение доллара внутри страны. Это, собственно, и привело к разорению Задера, все состояние которого вложено в доллары – он даже берет их в залог у населения; но внезапно на бирже происходит что-то непонятное, кто-то советует покупать марки, а некий голос явственно говорит ему: «Продавай доллары». Оказывается, Задер вел большую игру, однако на онкольном счету были не его деньги, а чужие, заемные – последняя «шалость» авантюриста. Происходит биржевой крах – Задер теряет все и стреляется.
Задер как Гржебин. В рассказе «Черная пятница» преломились реалии краткого расцвета и катастрофического падения русского книгоиздательского дела в эмигрантском Берлине. По всей вероятности, Задер – это пародия на вселенский размах, роскошное житье и стремительное крушение знаменитого русско-еврейско-немецкого издателя Зиновия Исаевича Гржебина (1877-1929)[27].
Издательские планы Задера и сам размах его авантюр совпадают с затеями Гржебина. Задер говорит Картошину, лелеющему план «небольшого, но красивого издательства с ярко антисоветским направлением»: «Бросьте. Это мелочь. Мы будем издавать учебники. Не вытягивайте физиономии. Мы поставим дело на миллионный оборот»[28]. Именно учебники для России, отпечатанные в колоссальных количествах «Издательством З.И. Гржебина», и стали причиной его краха в 1923 году. Ведь Гржебин печатал их как на свои, так и на заемные средства: он ожидал денег из Госиздата – а тот отказался платить за книги.
Общеизвестные детали его биографии щедро использованы в «биографиях» Задера. Когда-то Гржебин обучался рисованию в Одессе и Мюнхене – только не в Академии, как Задер, а в частной мастерской недовольного академическим застоем известного Шимона Холлоши[29], у которого учились многие русские художники, ставшие впоследствии знаменитостями. Там он познакомился с Мстиславом Добужинским. В начале своего пути в Петербурге Гржебин был, как пишет Чуковский, еще бедным художником и сионистом[30]. По мере обогащения он расстался с сионизмом и занял позицию в левой части российского политического спектра. В конце 1905 — начале 1906 гг., после упразднения предварительной цензуры, он успел прославиться как издатель яркого протестного сатирического журнала «Жупел», карикатуры для которого делали лучшие мастера. Вышли, правда, всего три номера, после чего журнал был запрещен, а Гржебин приговорен к году тюремного заключения. После досрочного освобождения он учредил чрезвычайно успешное и тиражное издательство «Шиповник» (вместе с С.Ю. Копельманом, 1906-1918), – многие, впрочем, отзывались об этой затее как о беспринципном, чисто коммерческом предприятии. Создал Гржебин тогда и издательство «Пантеон» (1907-1910), к сотрудничеству в котором привлек всю литературную и художественную элиту – Леонида Андреева, символистов, Кузмина, мирискусников. «Пантеон» печатал переводы современных европейских авторов, в основном немецких, так что во время войны о нем даже писали как о проводнике германского влияния. Однако в те же годы Зиновий Исаевич выпускал и патриотический военный журнал «Отечество», для которого основал одноименное издательство, выпускавшее соответствующие по тематике книги; публиковалась там и вся литературная элита. В 1915-1918 гг. вместе с вернувшимся из эмиграции по амнистии Горьким он учредил марксистское издательство «Парус», где печатался сам Ленин. Там же выходила горьковская «Летопись» – а также прекрасные детские книги, иллюстрированные лучшими художниками. Именно для «Паруса» писал многие свои детские стихи Чуковский. Потом Гржебин с Горьким основали и социал-демократическую газету меньшевистского толка «Новая жизнь» (1917-1918), где Горький публиковал свои «Несвоевременные мысли». В годы революции Гржебин скупил задешево права на издание большей части петроградских писателей – ср. дома, которые в несметных количествах и явно по дешевке скупает у беглецов Задер.
Весной 1917 года он приобрел типографские машины и бумагу для Общества социалистической печати (туда входили большевики, меньшевики и эсеры), а в 1919-м уже был уполномоченным Комиссариата торговли и промышленности по закупке бумаги. Продолжая сотрудничать с Горьким, Гржебин возглавил производственно-издательский отдел «Всемирной литературы», но в 1919 г. основал собственное издательство – с Горьким в качестве главы редсовета. Имя писателя, одного из тех немногих, кому позволялось в годы военного коммунизма владеть частным издательством, служило Гржебину охранной грамотой: предприятие считалось горьковским издательством, хотя по документам фактическим его собственником оставался сам Гржебин. Это была уникальная привилегия, позволившая ему в какой-то момент попытаться монополизировать чуть ли не все книжное дело в России. Планы «Всемирной литературы» были поистине грандиозны: «основная» и «народная» серии западноевропейских классиков включали в себя 800 томов и 2000 брошюр. Наркомпрос эти проекты одобрил, хотя и частично – за исключением русских книг (видимо, гржебинский их выбор показался идейным ревнителям недостаточно строгим), но финансировать их отказался, предложив Гржебину оплачивать лишь его действительные расходы постфактум — с тем, чтобы он довольствовался 5 процентами от дотации. Тогда от печатания «Всемирной литературы» он явочным порядком устранился, предложив государству взамен расщедриться только на «Издательство Гржебина», причем для него разработал колоссальный, универсальный план, охватывавший все отрасли науки и техники и общественной жизни. Гржебин хотел издавать все, от популярных брошюр до монографий, но главной его продукцией должны были стать учебники и наглядные пособия, в которых так нуждался потенциальный миллионный рынок России. Наркомпрос, впрочем, опять не поддержал Гржебина — и тогда тот начал заключать договоры с другими государственными учреждениями, набрав у них на миллионы рублей авансов под будущие издания. Сразу же, однако, выяснилось, что в советской России нет типографской базы, и Горький с Гржебиным потребовали перевода дела за рубеж, в Германию с ее невероятной послевоенной дешевизной. В апреле 1920 года государство разрешило Горькому и Гржебину печатать их издания за границей, пока не улучшится положение в России, – «впредь до восстановления полиграфической промышленности и достаточного снабжения ее бумагой». Получив многомиллионный кредит, Гржебин перевел дело в Германию.
Между тем и в кремлевских кругах, и в Госиздате его деятельность по-прежнему встречала сопротивление, которое Горькому, с помощью Луначарского, удавалось как-то преодолевать. Издатель, однако, не спешил выполнять свои планы и, наезжая в Берлин, время от времени публиковал там лишь брошюры и пробные экземпляры роскошных изданий. Назревал скандал. Весной 1921 года Госиздат попытался расторгнуть договор с Гржебиным, а 3 ноября 1921-го тот уехал с семьей за рубеж, вскоре после того, как 16 октября Россию покинул и Горький.
Перебравшись в Берлин, Гржебин развил бешеную деятельность. Он напечатал множество книг, в том числе и произведения русских писателей, права на которые в голодное время купил за бесценок. Уже в 1922 году власти окончательно решили прекратить все дела с ним, а тем временем испортились и его отношения с Горьким. Обороты издательства упали, оно погрязло в долгах. На ограничении внутригерманского хождения доллара в 1923 году Гржебин потерял большие деньги, потому что договоры теперь составлялись в марках: доллар падал, а марка росла. Он даже судился, хотя ему это уже не могло помочь. И.В. Гессен писал: «Колоссальный склад, в том числе и весьма ценных и отлично изданных им книг, рассчитанный на твердый сбыт в России, превратился в макулатуру, издательство, промелькнувшее блестящей кометой, шумно исчезло, а сам Гржебин преждевременно скончался в Париже»[31]. Он умер от сердечного приступа в 1929 году, оставив семью в крайней бедности.
По той же схеме попытались было работать и другие зарубежные русские издательства, надеясь на большие государственные заказы из России. Те из них, которым это удалось, разделили в итоге участь Гржебина, продукцию которого большевики выкупать отказались. Сам Горький, в конце концов, столкнулся с тем же коварством советских властей, обещавших распространять его берлинский журнал «Беседа» (1924-1926) в России, но в конце концов полностью заблокировавших его доступ к русскому читателю. Это разорило и С.Г. Каплуна-Сумского, подобно Гржебину печатавшего «Беседу» на свои деньги – в ожидании советских, которые так и не поступили.
Дело тут не только в том, что власти раздражал авантюризм Гржебина и денежная сторона вопроса. Ленин попустительствовал Горькому и его затеям, но он был безнадежно болен, а идеологический аспект в советской политике занимал все большее место. Заграничные издательства, не подконтрольные кремлевской цензуре, становились вообще нежелательными. Гржебин сохранял лояльность режиму, но претендовал на объективность: «Я готов печатать от Ленина до Шульгина и еще правее, если это талантливо и правдиво (вернее, искренно)… Я совершенно независим и печатаю то, что нахожу нужным…»[32]. Действительно, в раннем проспекте его издательства в серии «Летопись революции» наряду с уже вышедшей книгой Луначарского «Октябрьский переворот» рекламировались мемуары Мартова, Потресова и Чернова. Одного этого было достаточно, чтобы Гржебина объявить идеологически враждебным. Задер выражается в том же всеядном духе: «Издавайте хоть чорта, дьявола, но чтобы это было нарядно, денег не пожалею…»[33]. Эта открытость, считай ли ее беспринципностью или свободомыслием, теперь, после процесса эсеров 1922 года и объявления войны сменовеховству весной 1923 года, стала для властей неприемлемой. Отсюда и их враждебность, подытоженная запрещением даже вполне аполитичной горьковской «Беседы».
В «Черной пятнице» Толстой, работая уже внутри советской России, перевел стрелки с опасного идейного аспекта на авантюризм – и обещание его Задера основать газету для борьбы с большевиками воспринимается как очередной залп вранья.
Чуковский писал о беспринципности Гржебина, рисуя его конъюнктурщиком:
У него была способность пристраиваться к какому-нибудь большому писателю… В 1906 году он поместил в горьковском журнале «Жупел» карикатуру «Оборотень»… За этот дерзкий рисунок Гржебин был приговорен к году крепости, «Жупел» подвергся карам, и Горький почувствовал нежное расположение к Гржебину. Гржебин сделался у него своим человеком… В 1906–1907 годах[34] Гржебин отпрянул от Горького и прилепился к Леониду Андрееву, основал вместе с Копельманом «Шиповник», где предоставил Леониду Андрееву, бывшему тогда в апогее славы, главную, ведущую роль. Горьковские сборники «Знание» перестали привлекать к себе массовых читателей, эти читатели шарахнулись к альманахам «Шиповника». Настал 1914 год. Война. Гржебин стал издавать патриотический журнал «Отечество», противостоящий Горьковскому пацифистскому журналу «Летопись» <…> в 1918 году Гржебин снова перекинулся к Горькому[35].
Вместе с тем Чуковский не уставал поражаться, насколько ему симпатичен этот проходимец (он причислял его к «партии социал-прохвостов»[36]). Доброта, мягкость, щедрость Задера, возможно, отражает привлекательные качества Гржебина, подкупавшие Чуковского, который признавал:
Гржебин действительно располагал к себе. Он был неповоротлив, толстокож, казался благодушным, трогательно-идиллическим простецом… Дом был гостеприимный, уютный, я очень любил там бывать… Жил он на Таврической улице в роскошной большой квартире… Это был один из самых привлекательных людей, каких я встречал в своей жизни. Его слоновая неповоротливость, его толстокожесть (которую так хорошо отразил Юрий Анненков в своем знаменитом портрете), самая его неспособность к интеллектуальным разговорам – все это нравилось в нем. Он был перед вами весь как на ладони – и это тоже располагало к нему[37].
При рисовке Задера Толстой использует гоголевские приемы комического хвастовства: «У меня был лучший друг, князь Абамелек, не Лазарев, а другой», – ср. в «Ревизоре»: «Ах да, это правда, это точно Загоскина сочинение, а вот есть другой Юрий Милославский, так тот уж мой». И когда Задер возвеличивает другого своего друга: «Его отец – осетинский магнат. Половина Кавказа – это всё его. Эльбрус – тоже его», – вспоминается похвальба Ноздрева: «Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое…». Толстой также изображает инерцию завирания с помощью характерного импровизационного построения из ступенчатых однородных фраз, указывающих на подъем, увеличение – в данном случае, в сторону все большей неправдоподобности: «Я спрятался в дровяном подвале, я жил на чердаке, я спал в царской ложе в Мариинском театре»; «я совершил купчие крепости на двадцать четыре дома в Москве и на тридцать девять домов в Петербурге. Я купил пакет банка Вавельберга»; «Издательское дело. Типографское дело. Хочу купить газету… На днях организую учётный банк».
И так же, как Хлестаков, Задер порою проговаривается: «Вам может показаться странным, что в четырнадцатом году я уже играл в Харбине в драматической труппе[38]. Да, разнообразные шалости устраивает с нами онкольный счёт». Отсюда явствует, что герой надавал векселей без покрытия и вынужден был бежать из России. Одним из самых известных обвинений в адрес Гржебина было аналогичное обвинение в раздаче фальшивых векселей.
Проекты Задера и «Накануне». Совершенно очевидно, что другим прототипом берлинского стремительного успеха на издательской ниве является не кто иной, как сам Толстой и его Литературное приложение к сменовеховской газете «Накануне». Газета, как всем говорил Толстой и, как, по всей вероятности, было ему обещано, якобы находилась «над схваткой». Однако быстро выяснилась ее просоветская ориентация и тот факт, что ее через подставных лиц финансировала Москва. Именно поэтому «Накануне» располагала, по крайней мере поначалу, невиданными возможностями, кружившими голову писательской братии. Наряду с Литературным приложением Толстой управлял и новым издательством «Русское творчество». Именно он ранней весной 1922 года раздавал литературные заказы, назначал деловые встречи в кафе, обедал в большой компании в ресторанах – словом, после парижских затруднений вновь зажил широко. Правда, после первоначального бума газета «Накануне» все более теряла лицо, в особенности из-за просоветского освещения процесса эсеров летом-осенью 1922 года. В конце концов Толстого стали бойкотировать, и ему пришлось вернуться в Россию[39].
Мою версию поддерживает необычайное сходство персонажа «Черной пятницы» молодого писателя Картошина с сотрудником Толстого по «Накануне» молодым писателем А. Ветлугиным (псевдоним В.И. Рындзюна)[40]. Поражают такие совпадения биографии Картошина с реальными эпизодами жизни Ветлугина, как работа в Ростове-на-Дону, больное сердце, склонность к изображению ужасов войны («Даже в те дни гражданской войны он царапнул по нервам читателей. С тех пор царапанье стало его специальностью»[41]). Сходятся и деловой склад обеих личностей, ср.: «Картошин переживал свою славу спокойно и трезво, оценивая ее не литературную, а главным образом денежную сторону», — и тот «психологический роман», который Ветлугин уже напечатал («Записки мерзавца», Берлин, 1923), а Картошин еще собирается написать. Наконец, Картошин получает от Задера щедрый аванс и открывает контору будущего издательства:
Картошин несуетливо раскланялся со знакомцем и пошёл далее, постукивая тросточкой. На нём было новое пальто в обтяжку, новая шляпа, внутри которой находилась особая машинка, защемлявшая верхнюю складку. На носу — круглые роговые очки (немцы надевали такие очки лишь по воскресным дням). Он шёл в учётный банк к Адольфу Задеру, – назавтра предстояли платежи.
– Картошин, здравствуйте. Я к вам заходил.
– Я принимаю в редакции, от трех до пяти.[42]
Роговые очки Картошина – еще один существенный штрих в подтверждение нашей гипотезы. В очерке «Несколько слов перед отъездом» (1923), опубликованном по следам пробного посещения Толстым советской России в мае 1923 года, фигурирует циничный «молодой человек в черепаховых очках», который рассказывает о своем американском опыте. Те же мотивы возникают в рассказе «Мираж» (первоначально «Золотой мираж», 1924). В последний раз они встретились в июле 1923 года накануне толстовского отъезда в Россию, в Берлине, куда Ветлугин был послан уже в качестве корреспондента нью-йоркской газеты «Русский голос»: по следам своей берлинской поездки он опубликовал цикл статей, где упоминаются его встречи с Толстым. В рассказе Толстого об американских впечатлениях легко узнать многие мотивы ветлугинских более ранних статей и рассказов и даже его ошибок: так, Ветлугин вместо Джей-Пи (J.P.) Морган пишет Джипи Морган, а Толстой следует за ним в полной уверенности, что это личное имя. Близкие мотивы обнаруживаются в образе молодого берлинского журналиста Володи Лисовского в романе «Эмигранты», прямо воспроизводящем биографию и характерные черты Ветлугина.
«Я хочу досыта накушаться жизнью». В прямой генетической связи с Задером находится беглый советский делец Леви Левицкий в «Эмигрантах» (1931). Его прототип, как и прототипы некоторых других героев этого в основном документального романа, действительно существовал. Толстой переместил своего Леви Левицкого в Париж 1919 года и дал ему имя Александр. Настоящего Леви Левицкого звали Юрий, в Париже он не был, Толстой с ним не был знаком. Этот коммерсант, видимо, выехал (возможно, не первый раз) по поручению советских властей из Петрограда в нейтральный Стокгольм, имея с собой большую сумму в валюте, чтобы что-то закупить для Петрограда. Однако он предпочел, как то и изображено в «Эмигрантах», сбежать с деньгами во Францию или в Америку; но из Швеции с советским паспортом его никуда не выпустили, и он застрял в Стокгольме в ожидании визы. Там он и был убит реально существовавшей эмигрантской террористической «Лигой убийц» – крайне странной организацией, якобы работавшей в связи с английской разведкой, но на деле более всего напоминающей более поздние, управлявшиеся из Москвы заграничные провокаторские группы середины двадцатых годов, имевшие целью разложение и компрометацию эмиграции.
Портрет Леви Левицкого, выпуклый до зрительной и слуховой иллюзии (ср. его слова: «Я хочу досыта накушаться жизнью») явно отражает какие-то реальные впечатления Толстого. Можно только гадать, чьи именно черты запечатлел в этом образе писатель – или же ему хватило гржебинских? Ведь Леви Левицкий очень похож на Задера. Он такой же удачливый, беспринципный, жадный до жизни и мягкосердечный человек, изображенный с потрясающей убедительностью и той же смесью некоторой симпатии и убийственной иронии.
В смешных монологах Леви Левицкого слышатся серьезные ноты, когда речь заходит о причинах радикализации русского еврейства. В духе времени Толстой пытается от имени персонажа описать черту оседлости в квазимарксистском ключе:
Вы знаете, что такое была черта оседлости, или вы не знаете? <…> Черта – это был сложный и хлопотливый способ русского самоубийства… За черту была посажена европейская культура. <…> Еврей-промышленник строил фабрику по новейшему европейскому образцу <…> еврей-купец забивал русского, – он торговал дешевле, брал шесть процентов на капитал, покуда русский поворачивался, еврей уже шесть раз успевал повернуться с капиталом… Что было делать русским? <…> Так они решили, что будет дешевле натравить царя на евреев… Зазвонили во все колокола, подняли духовенство во главе с отцом Иоанном Кронштадским[43], сказали, что от евреев дурно пахнет, евреи кладут в мацу христианскую кровь[44], и царь повелел загнать евреев, как баранов, за черту[45]. <…> Это было так же умно, как поставить себе под кровать ящик с динамитом!.. Вы бы посмотрели, барышня, какие характеры выковывались в черте оседлости!
Там было больше духа, чем хлебца… [46].
Вышеприведенное «марксистское» объяснение антисемитизма экономической конкуренцией превращается в этом романе в приговор русской отсталости – отчасти в духе нововременских филиппик еще Суворина, а позже В.В. Шульгина, также принципиального антисемита, считавшего, тем не менее, политику подавления евреев вредной для России. Толстой когда-то наметил сходную проблематику в «Анне Зисерман»: утлая жизнь Черты, возрастной конфликт, невероятный драйв и пугающая радикальность молодого поколения, грозная неминуемость его выхода в большой мир. Говоря «Там было больше духа, чем хлебца… », автор отсылает к тому же рассказу: местечко Анны называлось Духовка.
Следует еще одна автобиография – в ней звучат знакомые «задеровские» ноты умиления на себя и восхищения собой:
Я выбрал богатство и славу<…> Я стал учиться, как зверь, науки шли как по маслу. <…> Сдал на экстерна и сквозь процентную норму протискался на юридический факультет. <…> Я умудрялся зарабатывать – факторством, частными уроками, даже набивкой папирос – рублей двадцать пять в месяц. Я посылал мелкие газетные заметки в Одессу, Киев, Харьков<…> Я ждал случая. Война! Через неделю после мобилизации я был уже в Петербурге…
Следующий эпизод рассказан уже не от первого лица, то есть не должен восприниматься как вдохновенное вранье. Развертывающаяся карьера журналиста, описанного здесь, напоминает, возможно, о том же Гаккебуше или об Аркадии Руманове[47] – звездах газетного бизнеса, именами которых так любил сыпать Задер:
Блестя глазами, Леви Левицкий, казалось, всматривался с восторгом в пройденный путь. В Петербурге он сразу попал, как пуля в цель, в редакцию «Вечерней биржевой». <…> Он помещал две-три заметочки петитом в конце четвертой страницы перед колонками биржевых курсов, но заметочки были очень дорогие и появлялись на день раньше, чем в других газетах… Чтобы доставать их, нужен был неисчерпаемый темперамент Леви Левицкого, двадцать семь лет кипевший в уманской глуши. <…> Когда Леви Левицкий появлялся в редакции – черная визитка, руки в карманах, губы плотно сжаты, – ему кричали хроникеры и журналисты с тройной совестью, – все птенцы короля газетчиков, редактора «Биржевки» – Гаккебуша: «Сашка, ну как? Завтракал с его преосвященством?[48] Распутин тебе только что звонил, кланялся. Что нового при дворе?»…[49]
В революцию Леви Левицкий то комиссарствует, то спекулирует, а вырученные деньги ему удается перевести в Стокгольм. Понимая, что для России конец войны будет катастрофой, он начинает сотрудничать с большевиками. Но его вера в революцию исчезает:
Я получил известие, что Умань вырезана петлюровским атаманом и мой папашка погиб. Он плюнул в глаза атаману, и его мучительно зарубили шашками… Так что же, и революция не избавила нас от погрома[50]?
Из другого монолога Леви Левицкого становится понятно, почему евреи предпочитали Москву эмиграции. Перед нами весьма раздраженная критика эмигрантской застойности – но критика не обязательно советская:
Я не могу сблизиться с эмигрантами. У них погромное отношение к революции, они готовы молиться даже на великого князя Кирилла[51], дать ему шомпол вместо скипетра и еврейский череп вместо державы… Слушайте, надо же было чему-нибудь научиться… [52].
Разуверившийся в революции Леви Левицкий, сбежав с деньгами в Швецию, предан теперь только комфорту и удовольствиям. Внимательный читатель различит на дне этих монологов нотки авторской гадливости – например, в той же реплике Левицкого «Я хочу досыта накушаться жизнью» или в той сцене, где он любовно разглядывает себя в ванной:
Леви Левицкий брился, стоя перед зеркальным шкафом. Что могло быть лучше ощущения горячего прилива жизни! Черт возьми, какая легкость! Кровь так всего и обмывает, мыло шипит на щеках – до чего щеки здоровы. <…> Здесь пить надо бросить, – жизнь пьянее вина. Водка, спирт, автомобильная смесь, – пили мы, братишечка, чтобы отмахнуться от жизни… «Эх ты, яблочко!..» Он повел плечом, и ноги сами притопнули по ковру. Это же – счастье, полная жизнь!…
<…> Он отворил дверцу в ванное помещение – изразцы озарены пестрым витражом окна. Повернул никелированные краны, синеватая горячая вода зашумела в белую ванну, поднимая облачка пара, и вдруг ему стало страшно: слишком уже все хорошо…[53]
В свидетели тут призывается традиционное для русской литературы отвращение к культу собственного тела – сцена напоминает туалет и Чичикова, и Наполеона в «Войне и мире». Алексею Толстому, великому знатоку и ненасытному потребителю современного европейского комфорта она позволила нагромоздить роскошные, аппетитнейшие подробности – и тут же отмежеваться от них.
Позарившись на красавиц-аристократок, втянутых в заговор, Леви Левицкий попадает в лапы заговорщиков, как кур в ощип. Однако он оказывается человеком упрямым и мужественным и находит силы покончить с собой, не раскрыв своих секретов, а перед смертью в мощном порыве негодования проклинает своих мучителей. Автор как бы рифмует его с героиней раннего рассказа Анной Зисерман, которая громко прокляла немцев — убийц своего отца, чем навлекла на себя их огонь:
ненависть, выношенная десятками еврейских поколений в гетто, каменное упрямство, ненависть и упрямство, более жгучие, чем страх смерти, высушили его горло<…> Леви-Левицкий вздернул голову и, пуская кровавые пузыри, начал проклинать этих четверых на том древнем языке, который слышал от папашки, читавшего Талмуд[54].
______________________________________________________________________________________________________
[1] Позднее она появится в сценарии Бабеля «Блуждающие звезды» (1927).
[2] Толстой А.Н. ПСС Т.4 С.639.
[3] Кюстрин, Костшин – город в Западной Польше (ранее в Пруссии).
[4] Герцог Гессенский Эрнст Людвиг – брат императрицы Александры Федоровны, часто посещал Россию; младший сын его – Людвиг, 1908-1968. Никак не годился в друзья рассказчику — по возрасту.
[5] То есть «по болезни» уклонился от призыва.
[6] ПСС Т.4. С.615.
[7] Возможно, имеется в виду Елпидифор Трофимович Парамонов – в начале 20 века получивший прозвище «хлебный король империи», владелец оборудованных по последнему слову техники мельниц, складов и крупнейшего на юге России торгового флота.
[8] Абамелик – древний армянский княжеский род, переселившийся в 15 веке в Грузию. Абамелек-Лазаревы – в 19 веке одному из Абамелеков было позволено дать своим детям эту двойную фамилию, чтоб не угас род его свекра, пермского промышленника Лазарева. Князь Семен Семенович Абамелек-Лазарев – богатейший русский промышленник конца 19 в.
[9] Светлейший князь Генрих Федорович Витгенштейн, прозванный «Грицко», в начале 20 века прославившийся своими причудами и «безумствами» офицер свиты. См. запись рассказа Б.А. Энгельгардта о нем gatchina3000.ru/literatura/zashuk_g/index.htm
[10] Крестовский остров в Петербурге – остров в северной части дельты Невы. С начала 19 века там разбит парк – традиционное место отдыха горожан.
[11] Адольф Федорович Маркс (1838-1904) – знаменитый русский издатель немецко-еврейского происхождения. Задер явно назван в честь него. См. о нем: Динерштейн Е.А. ‘Фабрикант’ читателей: А.Ф. Маркс. М., 1987.
[12] Михаил Иванович Терещенко (1886-1956) – крупнейший сахарозаводчик России, меценат, собиратель картин, издатель (владелец изд-ва «Сирин», печатавшего символистов), министр финансов Временного правительства. Умер в эмиграции.
[13] Михаил Михайлович Гаккебуш (1874-1929) – русский издатель, с 1905 – один из руководителей газеты «Биржевые ведомости». Умер в эмиграции.
[14] Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912) – крупнейший деятель русской периодической печати, знаменитый журналист, хозяин влиятельной и одиозной газеты «Новое время» и богатейшего «Издательства Суворина», выпускавшего, среди прочего, «Дешевую библиотеку», справочники «Вся Россия» и «Весь Петербург».
[15] А.И. Куприн страдал алкоголизмом; обычно проводил время в ресторане «Вена».
[16] Великий князь Константин Константинович Романов, генерал, начальник военно-учебных заведений России – он же известный поэт, подписывавшийся К.Р. (1858-1915). Возможно, Задер не хочет здесь обсуждать альтернативную сексуальную ориентацию великого князя, оставляя эту тему для мемуаров,.
[17] ПСС. Т. 4. С.620.
[18] Классический американский стереотип 20 века: будущий миллионер всегда начинал с продажи ваксы и чистки сапог либо с продажи газет.
[19] Лошадь… выбила все зубы: выбор действительного залога вместо ожидаемого страдательного – *упал с лошади, при падении ему выбило все зубы – суггестирует образ боксерского матча с лошадью. Так объясняется полное отсутствие у Задера своих природных зубов – вместо более вероятной, но неупоминаемой прозаической бедности.
[20] То есть играть в рулетку. Монте-Карло известно своими казино.
[21] Харбин – русский город на китайской территории, основанный в 1898 г. как станция КВЖД. Наряду с китайской, управлялся русской администрацией. По существу, был глухой провинцией Российской империи.
[22] Онкольный счет – счет on call, кредит, открываемый под залог ценных бумаг, который банк вправе закрыть в любой момент.
[23] Цитата из знаменитой уличной песенки времен революции.
[24] Вавельберг – династия польско-русских банкиров, управлявших Санкт-Петербургским торговым банком, расположенным в т.н. «доме Вавельберга» – одном из главных банков империи, много сделавшем также для развития Польши. Это стилизованное под итальянский ренессансный дворец огромное темно-серое здание ((арх. М.М. Перетяткович, 1913 г.) в начале Невского проспекта в Петербурге (д. 7-9), отделанное «диким» гранитом, получившее прозвище «денежное палаццо».
[25] Этим путем в 1918-1921 гг. бежали многие петербургские писатели. Толстой мог слышать и читать рассказ Виктора Шкловского, с которым дружил в Берлине, о переходе им финляндской границы: В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. Берлин, 1923.
[26] ПСС. Т. 4. С.628.
[27] См. Динерштейн Е.А. Синяя птица Зиновия Гржебина. М.,2015.
[28] ПСС. Т.6 С.621.
[29] Ш. Холлоши, австрийский художник армяно-венгерского происхождения, замечательный рисовальщик, работал в Мюнхене (1857-1918).
[30]Чуковский К. Дневник 1903-1921. Т. 1. М., 2011. С. 243.
[31] Гессен И.В. Годы изгнания: Жизненный отчет. Париж, 1979. С.104.
[32] Динерштейн Е.А. К вопросу о репутации издателя З. Гржебина. НЛО. 2010, №106. (Русский архив – Лидс, Великобритания. Ms. 937/2). Он же. Синяя птица Зиновия Гржебина. М., 2015.
[33] ПСС. Т. 4. С. 621.
[34] В 1906 году Горький, примкнувший тем временем к большевикам, стал единолично распоряжаться издательством «Знание», когда-то основанным как писательское кооперативное начинание. Это вызвало протест среди его бывших соратников.
[35] Чуковский К. Дневник 1936-1969. Т.3. М., 2011. С.491-492.
[36] Указ. соч. Т. 1. 1903-1921. М., 2011. С.206.
[37] Чуковский. Дневник. Т.3. С.492.
[38] Участие в драматической труппе, играющей в Харбине – предел падения для авантюриста, скрывающегося от полиции в самом глухом углу империи.
[39] Подробно о Толстом в «русском Берлине» см. Толстая Е. «Деготь или мед». Гл.13. С.446-502.
[40] Владимир Ильич Рындзюн (псевдоним А. Ветлугин, 1897 -1953) – журналист, сотрудник Толстого по независимой московской периодике начала 1918 года – газетам «Луч правды», «Понедельник власти народа», анархистской газете «Возрождение». Уехал на юг, был журналистом в Добровольческой армии, а в 1920 г. эмигрировал в Париж, где выпустил книгу очерков «Авантюристы гражданской войны», которой во многом воспользовался Толстой в своих описаниях гражданской войны. Вместе с Толстым примкнул к сменовеховству, переехал в Берлин и стал его ближайшим помощником по «Литературному приложению», выпустил в издательстве у Толстого еще несколько книг. Весной 1922 года в качестве переводчика Есенина и Айседоры Дункан уехал в США, не вернулся оттуда и вскоре стал сотрудником, а затем редактором нью-йоркской газеты «Русский голос». Об отношениях Толстого и Ветлугина см. в моей книге «Деготь или мед», глава 14. С. 503-529.
[41] Толстой А.Н. ПСС Т.4.С.615.
[42] Указ. соч. С.631.
[43] Иоанн Кронштадтский (Сергиев, 1829-1908) священник, канонизированный в 1964 г.; известен крайним антисемитизмом: считал, что в погромах 1905 года виноваты сами евреи.
[44] Средневековый миф о специальном «еврейском запахе» и средневековое обвинение евреев в принесении человеческих жертвоприношений – т.н. «кровавый навет».
[45] Черта оседлости существовала с 1791 года, после того, как часть территории Речи Посполитой по первому разделу Польши (1772) отошла к России, и до 1915 г., когда евреев, обвинявшихся в прогерманских настроениях, в массовом порядке начали высылать из прифронтовой полосы в Великороссию (кроме столиц и дворцовых пригородов).
[46] ПСС. Т. 6. С. 178–179. Похожая линия проводилась на протяжении более чем четверти века лево-правой, но неизменно антисемитской газетой «Новое время». Ее редактор и владелец А.С. Суворин в своих «Маленьких письмах» указывал на губительную отсталость русского бизнеса по сравнению с еврейским и на потенциальную опасность подобного положения вещей.
[47] Аркадий Вениаминович Руманов (1878-1960) – знаменитый и влиятельный журналист, представитель в Петербурге московской газеты «Русское слово» И.Д. Сытина, позднее директор других сытинских органов – еженедельного журнала «Нива» и издательства А.Ф. Маркса. Эмигрировал, умер в Париже.
[48] Скорее всего это Антоний (Вадковский), митрополит Петербургский и Лаложский в 1899-1912. .
[49] ПСС Т.6 С.180.
[50] Указ. соч. С.181.
[51] Великий князь Кирилл Владимирович Романов (1876-1938) женился на Виктории Мелите, принцессе Саксен-Кобург-Готской, своей двоюродной сестре, лютеранке. И близкое родство с невестой, и ее иноверие вызвали недовольство у императорской семьи, не принимавшей этот брак (в конце концов Виктория перешла в православие). После Февральской революции Кирилл перешел на сторону Государственной думы, ходил с красным бантом. Эмигрировал, а в 1924-м объявил себя всероссийским императором в изгнании. С 1920-х годов поддерживал нацистов. Прославился хамством и пьянством.
[52] ПСС.Т.6. С. 182.
[53] Указ. соч. С.196-197.
[54] ПСС. Т. 6. С. 210. Толстой имеет в виду иврит; правда, Талмуд написан по-арамейски.