В статье оспаривается мнение, что Тургенев безразличен к звуковой стороне повествования, и показывается, что он широко использовал звукопись как в выборе имен персонажей, так и в звукосмысловых повторах, особым образом окрашивающих текстовую ткань.
Реабилитирован! Прабабушки не сомневались, что первый писатель — Тургенев. Но уже для бабушек он превратился в надоевшее «общее место», которое надлежало спародировать, осмеять и обличить. Серебряный век Тургенева не ценил. Он, мол «гладок» и «сладок». Для Льва Шестова он недостаточно религиозен, для Михаила Гершензона – недостаточно русский, для Иннокентия Анненского он вялый, усталый и бежит от жизни и от любви. Только Дмитрий Мережковский совсем молодым прочел Тургенева как писателя нового и остался ему верен[1]. Уже в наше время Владимир Топоров в своей поздней книге «Странный Тургенев» увидел в нем прорывы к «подлинно главному и наиболее глубокому и подлинному»[2].
Тургенев и впрямь оказался пионером, и не раз, а дважды: основал не только т.н. «реализм», то есть постромантизм, но и неоромантизм – то есть импрессионизм и символизм. Ограничения «реализма» Тургенев начинает сбрасывать уже в романе «Накануне» (1860), обращенном к звуковому великолепию позднего Гоголя («Рим»). Тут Тургенев вновь вспоминает и о рифме, и об аллитерации, и о ритме в прозе: смотри несравненный венецианский эпизод. Когда-то считалось, что прозаик не имеет права на поэтические приемы. Но все равно они в прозе есть! Просто там они замаскированы. Есть и звуковые повторы, и анаграммы, и причудливые мотивировки имен и фамилий, чисто или отчасти звуковые.
Андрей Белый был несправедлив к Тургеневу в своей великой книге «Мастерство Гоголя»: «Звукопись придает прозе Гоголя ту упругую выпуклость, которой нет у Толстого, у Пушкина (не говоря о Тургеневе, Достоевском, Салтыкове, Гончарове, Лескове и прочих классиках)»[3]. Неправдычка!
Наши представления о звуковой стороне прозы с тех пор сильно изменились[4]. Чувствительность Тургенева к звуку и склонность его осмыслять описал молодой Роман Якобсон в статье «Заумный Тургенев» (1921). Он обращается к эпизоду из воспоминаний В.А. Соллогуба: Тургенев рассказывал ему, что должен был обедать в лондонском закрытом (мужском, естественно) клубе, где обед был священнодействием. Тургенева этот неукоснительный ритуал разъярил: «Я чувствовал, что у меня по спине начинают ходить мурашки. Эта роскошная зала, мрачная, несмотря на большое освещение, эти люди, точно деревянные тени, снующие вокруг нас, весь этот обиход начинал выводить меня из терпения!.. Мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся как сумасшедший кричать: “Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!”. Приятелям он так объяснил свое поведение: “«Мочи моей нет! Душит меня здесь, душит! Я должен себя русскими словами успокоить”»[5].
Якобсон считает, что Тургенев здесь ищет противоядие от разросшегося «мужского» начала, оно же начало «западное», власть порядка, иерархии, закона, ритуала. Он ищет и выкрикивает однородные двусложные слова женского рода, звучащие «грубо». Это названия убогой, аморфной пищи или грубых овощей — основы самой бедной русской кухни. Они звучат как ругательства, хотя ими не являются. Или же это названия бесформенной, бедной и простой женщины или даже самки-лошади, которые часто и употребляются как ругательства. Все это – предметы низкие, в «обществе» неупоминаемые. Таким образом Тургенев бросал вызов Западу, якобы возвращаясь к своим «русским истокам»[6]. Неизвестно, был ли этот случай на самом деле. Если был, то англичане вряд ли поняли, о чем речь: может быть, поэт что-то декламирует?
В этом эпизоде Тургенев соотнес русское, женское с низким (на фоне иностранного, мужского – тщащегося быть «высоким»). Он работал на соответствиях звука и смысла, но очень широко размытых: конечно, это заумь. Но не заумь Крученых, не нарочитое избегание смысла вообще. Это заумь Хлебникова! Расширение связи звук – смысл!
Заумь Тургенева? За двести лет русская поэзия, идя за фольклором, создала систему, соотносящую звуки и смыслы русского языка. Гоголь распространил ее на прозу. Тургенев напитывал повествование внятными русскому читателю скрытыми субъективными смыслами, явленными в звуке.
В якобсоновском примере Тургенев создал простейшее построение: русский – иностранный, низкий – высокий. Он использовал широко размытые соответствия звука и смысла, и Якобсон прав, называя такую работу заумью. Это заумь не в том значении, в котором его когда-то применил Крученых: нарочитое избегание смысла вообще. Скорее это заумь Хлебникова, который интуитивно расширял связь звука со смыслом.
Тургенев это самое делает все время! «Русское низкое» и «западное высокое» опять противостоят в эпизоде болезни героя в «Накануне». Инсаров в горячке видит во сне неизвестную ему и явно несуществующую Каролину Фогельмайер. Это имя он услышал накануне, посещая коррумпированного экс-прокурора, чтобы заказать у него фальшивый паспорт для своей жены. Тот говорил: «А паспорт<…> – дело рук человеческих; вы, например, едете: кто вас знает, Марья ли вы Бредихина или же Каролина Фогельмейер?» ( Соч., VI, 254).
Коррупционист выдумал и играючи противопоставил два имени. Первое – русское, простонародное Марья (а не Мария). МАрья БредИхина — фраза дактилическая, а вокруг дактиля, этого «некрасовского» размера, создавалась уже аура, «простонародности». Смысл имени отвратителен (сумасшедшая баба) и пренебрежителен (просторечный уничижительный суффикс -иха). Как и в Якобсоновском эпизоде, это русская грубая баба с репой и кашей.
Второе имя, Каролина Фогельмайер – немецкое, образующее прекрасную строчку четырехстопного хорея, распадающуюся на два полустишия с одинаковым пропуском первого метрического ударения и ударением на третьем слоге. Для знающих немецкий немецкое произношение, требующее в сложных словах ударения на первом слоге, переносится здесь и на русскую версию имени, заставляя скандировать ФОгельмАйер с ударным О — и даже произносить КарОлИна, не редуцируя О. Вдобавок именование это богато инструментовано, тут повторы и гласных а и о: а-о-и-а о-е-а-е, и сонорных – р-л-н и л-м-р. Поэтому оно звучнее и упорядоченнее, и как иностранное, «ученое» — более статусно. Паспорт, рекламируемый нехорошим персонажем, бедную забитую Марью преобразит в гордую КарОлину.
Эта звукосмысловая выдумка оказывается такой убедительной, что оба имени буквально «оживают». Неведомая виртуальная Марья Бредихина в ту же ночь материализуется как бред героя, а в этом бреду ему является и столь же фантомная Каролина Фогельмайер: «Он цепляется, падает грудью на острый камень, а Каролина Фогельмейер сидит на корточках, в виде торговки, и лепечет: “Пирожки, пирожки, пирожки”, – а там течет кровь, и сабли блестят нестерпимо… Елена!.. И все исчезло в багровом хаосе (Соч., VI, 255).
Каролина Фогельмайер – имя немецкое, а для середины русского 19-го века немец – это булочник, небогатый, трудолюбивый, честный аккуратист. Вот и в бреду Инсарова она торгует пирожками.
Образцы выразительной зауми – это тургеневские фамилии. Они часто нарочито забавны и по звуку, и по размытой эмоциональной ауре, и напоминают о Гоголе.. Чертопханов и Недопюскин, Чулкатурин и Чикурасов, Лупояров или Харлампий Лущихин. Как Гоголь с его фейерверками имен, Тургенев бескорыстно тешится фамилиями лиц, в сюжете ничуть не задействованных. Татарский князь Ардалион Чикурасов, благодетель Стаховых, упоминается несколько раз, но .никак не действует в романе. Можно подумать, это делается только для яркого фонетического мазка. То же самое какие-то подсаласкинские носы или перепреевские затылки – их упоминает Стахов-отец, обожающий name-dropping, сыпанье именами. За тем же приплетена и Феодолинда Петерзилиус. Монументально-«феодальное» имя женского рода плюс «овощная» фамилия — а петерзилле по-немецки «петрушка», — да еще с латинским окончанием, да еще мужского рода вместе звучат смехотворно. Потешно бывает и несоответствие имени и фамилии, например, Матрена Суханчикова из «Дыма»[7]: простонародно-похабное имя плюс звонкая дворянская фамилия (правда, с отзвуком язвительной повести Достоевского) – или Евдоксия Кукшина из «Отцов и детей»: «благородное», даже до смешного «жантильное» имя плюс простоватая фамилия.
Даже совсем абсурдные имена могут иметь, вдобавок к «живописности», и смысловую нагрузку. Например, пьяница Харлампий Лущихин – «первая московская, а по другим, великоросская, воронка» (Соч., VI, 241) или шут гороховый, энтузиаст Лупояров, свалившийся на голову героям перед смертью Инсарова. (Он как бы содержит в проекте будущих радикальных болтунов из «Дыма»). Их имена не полностью абсурдны. «Лущить» по общему смыслу значит «вынимать середину», «оставлять пустым», «опустошать» плюс смыслы грубости и простонародности. Так что «лущить» отчасти вторит характеристике Лущихина «воронка» (ведь в воронке все исчезает). Те же обертоны простонародности есть и в имени Харлампий, малоупотребительном в образованных слоях.
Персонаж Лупояров сочетает невежество, бестолковость и интенсивность. Эти три смысла несет уже само его имя. Просторечное «лупить» — это звуковой намек на глупость, который слышен в «лупить (зенки)» – таращиться, «лупить» – сильно бить, колотить, вместе со смыслом грубости и силы, Одно значение его сходно и с «лущить»: это «лупить яйца» – поэтому похоже, что два этих имени возникли как варианты. А корень «яр-» означает примитивную мощь, в особенности половую.
Анаграммы. Иногда имена порождаются как эхо другого, известного имени или прозвища. В финале «Дыма» есть ретроградная богомольная хозяйка аристократического салона, приближенная к императрице. Она названа автором «сморчок»: звуки шифруют имя Смирновой-Россет. Смысловой ореол фамилии может указывать в одну сторону, а звуковые связи в другую. Фамилия Инсаров – тюркская, как часто в Болгарии, где долго правили турки. В России на Волге, в тюркском ареале, был город Инсар. Вместе с тем деятельность «Инсарова» позволяет предположить и звуковой намек на модное итальянское и/или французское слово «инсургент» – так назывались в середине XIX века повстанцы.
Самую диковинную мотивировку можно распознать в имени матери героини «Дыма» – прогрессивной старушки Капитолины Марковны, заядлой демократки: в ее имени-отчестве явственно звучит… «Капитал» Маркса.
Фамилия Маркелов («Новь»), возможно, имеет звуковую мотивировку особого свойства – транслингвистическую. Это русское эхо французского слова: marqué по-французски значит «отмеченный». Несчастный, нелепый Маркелов, честнейший человек, но прирожденный неудачник, портит все, к чему прикасается. Он, отвергнутый любимой девушкой, торопит несозревший бунт. Когда все предсказуемо проваливается, Маркелов добровольно берет на себя главную вину — приносит себя в ненужную жертву. В данном случае он как бы «отмечен» несчастливой звездой и непомерной карой.
А вот совсем уж затейливый случай именования, содержащий целый сюжет. В «Нови» есть охранитель Калломейцев бравирующий своей крайней правизной. Эта фамилия изобличает потуги ее носителя на более престижный культурный ореол: он не удовлетворен простенькой фамилией Коломейцев, от распространенного топонима Коломея, Коломыя и т.п. Он записывает ее с двумя л. Теперь, при полном тождестве звучания первая ее часть – это греческое кало-, калли- , то есть благой, красивый (ср. «каллиграфия»). Консерваторы вроде Калломейцева стояли за изучение в гимназиях латыни и греческого, чтобы сделать образование менее доступным и замедлить демократизацию школы.
Еще один способ именования у Тургенева — когда имя как бы рождается из своего звукового окружения: в «Дыме» упоминается «блестящий генерал О.О., кОтОрый кОгО-тО пОкОрил, кОгО-тО усмирил, и вот, ОднакО, не знает, куда деться…» (Соч., VII, 250). Инициалы генерала – это краткий конспект его деятельности (можно в этом случае абстрагироваться от расхождения между фонетикой и графикой написания). Точно так же, из бесцеремонного, панибратского, яркого междометия «Ба!» продуцируется фамилия «Бамбаев»: «Ба! ба! Ба! Вот он где – БАмБАев! <…> Ай да БАден!» (Соч., VII, 256). В обратном порядке выводится характеристика Литвинова в устах Бамбаева: «ГРигоРий Литвинов, Рубашка-паРень, Русская душа, Рекомендую» (Соч., VII, 260).
Развернутая анаграмма. Яркий пример анаграмматического рождения имени из окружающей языковой массы – это начальная глава «Нови», где сосредоточено поразительное обилие отрицаний. Волна отрицаний начинается в эпиграфе, и 78 раз на семи страничках первой главки повторяются формы с приставкой не-, частицей не при глаголах, слова «нет», «нельзя», местоимения «нечего», «некого», «никого» и т.п.
Героя тоже зовут Нежданов. Фамилия эта сгущается и выпадает в осадок изо всех этих многочисленных «не», которые растворены в описаниях и разговорах заговорщиков, засевших в его квартире. Вот самое начало этого романа:
«Поднимать следует новь НЕ поверхностно скользящей
сохой, но глубоко забирающим плугом».
Из записок хозяина-агронома
1
Весною 1868 года, часу в первом дня, в Петербурге, взбирался по черной лестнице пятиэтажного дома в Офицерской улице человек лет двадцати семи, НЕбрежно и бедно одетый. Тяжело шлепая стоптанными калошами, медленно покачивая грузное, НЕуклюжее тело, человек этот достигнул наконец самого верха лестницы, остановился перед оборванной полураскрытой дверью и, НЕ позвонив в колокольчик, а только шумно вздохнув, ввалился в НЕбольшую темную переднюю.
– НЕжданов дома? – крикнул он густым и громким голосом.
– Его НЕТ – я здесь, войдите, – раздался в соседней комнате другой, тоже довольно грубоватый, женский голос.
И такого на eще шесть страниц.
Создается тут и добавочный смысл, возможно, концептуальный. Суть главки в том, что ждут – Нежданова. Сюжет покажет, что ждали его, Нежданова, напрасно. Отрицательные частицы будто намекают на то, что перед читателем отрицатели, нигилисты. Столь многие отрицания, внедренные в ткань текста, вместе сообщают читателю и о бедности, убожестве быта заговорщиков, об отсутствии у них ума, широты, силы или красоты, и об их неспособности к реальному действию, да и о негодности самого замысла — о том, что все обречено на неудачу с самого начала, с первой страницы, с самого эпиграфа. Это роман о том, «как не надо», и несогласие автора материализовано в самом обилии отрицательных частиц – в незаметном, тайном, немотивированном перенасыщении повествования словами с негативным смыслом.
И при чем-то здесь знаменитый, зловещий С.Г.Нечаев. Не ждали Нежданова, не чаяли – Нечаева…
Это роман о том, «как не надо», и несогласие автора материализовано в самом обилии отрицательных частиц – в незаметном, тайном, немотивированном перенасыщении повествования словами с негативным смыслом.
Надпись к картинке:
Молодой Тургенев – умница, баловень, красавец, правда, подбородок слабоват. Позднейшая борода, что-то вроде символа народолюбия и радикализма, скрыла нижнюю часть лица и добавила ему решительности.
______________________________________________________________________________________________________
[1] Мережковский Д.С. Тургенев // Мережковский Д.С. Полн. собр. соч. Том XVIII. М., 1914. С. 58-68.
[2] Топоров В.Н. Странный Тургенев (Четыре главы). М.,1998. С.7.
[3] Белый А. Мастерство Гоголя. Мюнхен, 1969. С.233.
[4] Сегодня есть новый взгляд: Г.В. Векшин расширил понятие звукового повтора. Для него это частный случай явления «метафония». Речь идет о сплошном акустическом иррадиировании (Векшин Г.О. Очерк фоностилистики текста: Звуковой повтор в перспективе смыслообразования. М., 2006).
[5] Соллогуб В.А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 445-448 (первое издание – 1887).
[6] Якобсон Роман. Заумный Тургенев // Jakobson Roman. Selected Writings: Poetry of Grammar and Grammar of Poetry. W. de Gruiter. 1962, С. 707-716. Или: Якобсон Р. Работы по поэтике / Сост. и общ. ред. М.Л. Гаспарова. М., 1987. С. 250 и сл.
[7] А.А. Бельская, исследуя латинские значения имени Матрена, этот главный эффект, неувязку имени и фамилии, из виду упускает, вероятно, опасаясь заподозрить классика в некотором легкомыслии.- Бельская А.А. «Дым» И. С. Тургенева: личные имена собственные в контексте романа и пушкинская антропонимика. Вестник Брянского гос. ун-та. 2011. С. 285-292.
Безмозглая энтузиастка Суханчикова, напомнившая современникам писательницу Евгению Тур (графиню Салиас де Турнемир) – началом своей фамилии вызывает в памяти девичью фамилию Тур – Сухово-Кобылина. Звонкие же суффиксы откликаются эхом «Села Степанчикова», навевая ассоциации идеологической истерии и кружкового манипуляторства.