Глава 7. Волынский и Горький

Босяк-декадент. Храбрость Волынского впечатлила молодое поколение литераторов и критиков. С середины 1890-х гг. о нем заинтересованно отзывался  молодой Горький, в то время еще самарский фельетонист Иегудиил Хламида.  В 1895 г. в одном из своих фельетонов из цикла «Между прочим» он назвал Волынского «малюсеньким Соловей-разбойником»[1]. В 1896 г. Горький послал в «Северный вестник» рассказ «Обман»[2]:  стимулом послужила статья Волынского и Гуревич «Идеализм и буржуазность». Автор, «не надеясь», что рассказ примут, просил сообщить ему мнение редакции[3].

Круг интересов «Северного вестника» был ему в ту пору близок. П. Куприяновский писал: «От “босяка” Горького некоторые дипломированные молодые люди впервые узнали о Бодлере, По, Верлене, о появившейся у нас школе декадентов и символистов, брали у него первые сборники Бальмонта и Брюсова, Мережковского и Фофанова, которого он очень любил[4]». После того, как Волынский дал превосходный отзыв в журнале о рассказе «Челкаш», Горький написал ему письмо с выражением сочувствия «Северному вестнику» и самому Волынскому, предлагая сотрудничать. Он опубликовал здесь рассказы «Озорник» (№2, 1897), «Мальва» (№11-12, 1897) и «Варенька Олесова» (№3-5, 1898)[5].

Э. Голлербах говорил о том, как Волынский позднее отказывался использовать письма Горького для того, чтобы оказать воздействие на прессу: «Вспоминаю фразу, с горечью сказанную А.Л.: «Письма Горького могли бы изменить мою репутацию «отверженного» критика, но я не стану их печатать, – за меня должны говорить мои собственные дела, а не письма знаменитых людей»[6].

Письма эти, однако, он давал читать другим, и прознавший о них редактор легально-марксистской «Жизни» В.А. Поссе[7] неодобрительно отзывался о горьковской «причуде»:

 

Чудак Алексей Максимович! Неужто ему в самом деле нравится, как он когда-то писал мне, «дерзость Волынского»? Я понимаю, что может нравиться дерзость Добролюбова, Писарева, Белинского, но что хорошего в наглых вывертах Флексера, прикрытых любезностями? Флексер – худшее выражение той интеллигенции, которую иногда так громит Алексей Максимович. Меня всегда смущало тяготение А.М. к «Северному вестнику»…[8].

 

Современный комментатор замечает: «Горький очень резко реагировал на это письмо, увидев в укоризнах Поссе посягательство на свою свободу. Теперь, когда письма к Волынскому опубликованы в сборнике “Литературно-эстетические концепции в России конца XIX- начала XX в.” (М., 1975), мы знаем, что хвастовство (sic! – Е.Т.) Волынского имело под собой определенную почву».[9] Понятно, что ближайшие сотрудники Горького — и конкуренты Волынского — не готовы были мириться с горьковскими эстетическими предпочтениями в разгар его «романа»  с «Северным вестником».

Действительно, Горький относился к Волынскому «как к мыслителю вполне оригинальному и как к мужественному человеку»[10]; о «Северном вестнике» он писал:

 

Это – лучший русский журнал теперь, ибо он говорит новое слово, настоящее русское и нужное для жизни. Если люди перестанут быть идеалистами – что отличит их от зверей? На сотрудничество у Вас я смотрю, как на честь для себя, и если бы Вы меня не приглашали, я все-таки пришел бы к Вам, хотя, быть может, и не скоро <…> Неужели Вас задевают все эти глупые придирки к Вам? Неужели этот либерализм, стесняющий свободу мысли, может вызвать боль у Вас? Ведь он сам – тень одного крупного недоразумения, которое уже исчезло – таков он, по крайней мере, в области художественной критики. А вообще он в наши дни – похож скорее на застарелую нервную болезнь, чем на искреннее увлечение сердца великой идеей свободы.

Я – ругаюсь, когда при мне смеются над тихим и печальным стоном человека, заявляющего, что он хочет “того, чего нет на свете”. Но эти слепые раздражают только первую минуту, а потом – жалеешь их. Кстати – скажите Гиппиус, что я очень люблю ее странные стихи.[11]

 

С Гиппиус к тому времени отношений у Волынского уже не было, а журнал агонизировал.

В декабрьском письме того же года Горький, под впечатлением первых глав «Леонардо», сравнивает автора  с Эдгаром По. В Волынском он увидел бесстрашного описателя «тайн жизни» и глубин человеческой души, человека современного, созвучного себе  склада:

 

Ваши статьи о да-Винчи я читаю, как произведение прежде всего художественное и – вас, наверное, удивит это, — с таким же наслаждением, с каким читаю Поэ. Что общего? Поэ был человек, плененный тайнами жизни, он внушал ужас своей любовью к ним, был рабом смутных волнений своего духа, но рабство это было выше, чище, ценней всякого свободного исследования этих тайн, ибо «свободное исследование» всегда поражало меня своей грубостью и самодовольством. Все, что сказал и что мог сказать этот гениально-болезненный человек, рисует его как существо, охваченное святой страстью понять душу свою, достичь до глубины ее <…> В моем о Вас представлении, помимо единства стремлений, Вы еще и по стилю близки к Поэ. Страницы 195-202 второй статьи (т.е. статьи Волынского в №10, 1897 – а это описание загадочных отношений Юноши и Старика – Е.Т.)  я читал, чувствуя то же, что чувствую, читая «Лигейю», ибо любовь – содержание этих страниц, а ведь решительно все равно, Бога любишь или женщину, если любовь так свято чиста. Есть в Ваших статьях неумирающее – грусть о смысле жизни, и жалоба на пустоту ее в наши дни, страсть к тайнам бытия и много красоты и боли, искания много.[12]

 

Именно после этого письма Горький прислал в журнал «Вареньку Олесову», где очертил облик декадента Бенковского — очень образованного, симпатичного, но болезненного поэта и мечтателя, с матово-бледным лицом, казавшимся измученным от напряженного блеска глаз, с длинными пальцами музыканта, страстного спорщика с нервной дрожью на лице. Горький к тому времени не был лично знаком с Волынским. Но кредо Бенковского строится по Волынскому: идеалист думает, что «хорошо верить»; материализм кажется ему «насмешкой над тем, кто страстно и искренно ищет ответов на тревожные запросы своего духа… Я хочу знать цель бытия – это стремление моего духа тоже осмеивается»[13]. Вот портрет Бенковского: «А огромные глаза юноши стали еще больше, — в них горела страстная тоска. Он задыхался, белая, изящная кисть его правой руки  быстро мелькала в воздухе, то судорожно сжатая в кулак и угрожающая, то как бы ловя что-то в пространстве и бессильная поймать»[14]. Он упрекает оппонента: «…ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и если нет в ней великих подвигов любви и страдания – в этом вы виноваты. Ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и умирает больная и нищая!»[15] Позднее оказывается, что герой, может быть, идеалист потому, что у него скверные нервы, а может быть, и из-за нищеты, в которой живет. Религиозность, идеализм, нервность, горячность в спорах, еврейские обертоны в фамилии и портрете и даже бедность – все  здесь указывает на Волынского, пока Горькому незнакомого.

В том же 1898 г. Горький писал Чехову: «Мне хочется, чтобы Вы прочитали статью Волынского о Вас…Мне понравилось, несмотря на вздутый – по обыкновению —  язык»[16]. Волынский, как мы помним,  уловил в обрисовке Беликова ноту сочувствия – никто другой об этом никогда не упоминал.

Когда стало ясно, что «Вестник» скоро прекратится, огорченный Горький написал Гуревич: «Жалко будет, жалко и обидно, если журнал не выдержит кризиса. Тогда на одном из важнейших постов воинствующей за правду мысли — не будет людей. А где будет работать Аким Львович? Грустно»[17]. Он тоже «потерпел» – не получил гонорара за «Вареньку Олесову», а это было во время его тюремного заключения (потом Гуревич прислала ему сколько смогла, Горький опять просил, и т.д.). Еще через два дня Горький написал Волынскому восторженное письмо – он только что прочел его книгу «Н.С. Лесков»: «Чудесно это у Вас вышло и – знаете? – едва ли кто сумеет сказать лучше. Должно быть, Вы верно поняли этот оригинальный, своеобразный, удивительный талант, всегда приводивший меня в смущение своей радужной, спутанной игрой. Что бы проверить этот взгляд – буду читать Лескова еще раз. А смешная страна эта большущая Россия – каких она родит людей оригинальных! Лесков, Бакунин, Толстой, Достоевский – не скажете, что это не славяне…»[18].  Известно, что Горький навсегда сохранил нежное чувство к Лескову.

В том же письме Горький просит Волынского прислать ему его карточку, а в следующем – благодарит: «Жалею, что карточка старых времен,  и я не знаю Вас таким, каков Вы в этот день. В этой карточке много смелости. Но не видно мужества, мужества, которого у Вас много так!»[19]

В печальные дни краха «Вестника» он как мог, пытался подбодрить несчастных редакторов, писал, что даже враги журнала признают его важность, хвалил последние его книжки.[20] Он писал Волынскому  и в 1901 г., — о том, что глубоко увлечен идеей романа «Отверженный» (первое название «Юлиана Отступника» Мережковского)[21].

 

Упадок и гибель. В 1898 г., когда  «Северный вестник» уже шел на дно, а легально-марксистский журнал «Жизнь» только начал выходить, Любовь Гуревич затеяла переговоры о возможности блока с Туган-Барановским[22] и Струве.[23] Переговоры оказались  трудными. Условием, при котором Волынский соглашался на сотрудничество с ними, была независимая политика литературного отдела, затем он предложил паритет, в крайнем случае, готов был и на то, чтобы ему оставили лишь отдел стихов. Но легальные марксисты, ввиду гибельной репутации критика, не собирались предоставить ему никакой независимости в таком союзе:  диктовать литературную политику они хотели сами. Даже тогда, перед лицом полного краха, Волынский не пошел на подчинение чужой редактуре – он считал, что журнал свою роль уже сыграл, и компромиссов не требуется. Союз так и не материализовался, и «Северный вестник» был прекращен (последний номер за 1898 г. вышел уже в 1899г.).

П. Перцов считал, что Волынский не должен был заниматься административной и денежной стороной журнала. Ему больше подходила роль первого критика. Решаясь, подобно Перцову, взглянуть на упущенные возможности, я готова предположить, что Волынский сделал ошибку, не согласившись на сотрудничество с легальными марксистами. Гораздо гибче в вопросах тактики повел себя известный публицист Николай Ленин, он же  В. Ильин. Он решил пожертвовать идейными принципами и своими разногласиями с теми же легальными марксистами, чтобы пропагандировать марксизм в любой форме на страницах разрешенных журналов. Целью Ленина было развенчать народничество, а главным врагом для его, как и для Волынского, как и для Струве, был Михайловский. «Жизнь», начинавшая очень бледно, развернулась, привлекла лучших писателей – Горького и Бунина, стала популярной, народничество было сокрушено, и идеи марксизма  стремительно распространились по всей России.

Если бы не у Ленина, а у Волынского хватило соображения, чтобы «спрятать гордость в карман» и как-то сплотиться с легальными марксистами, не «Жизнь», а его журнал  продолжал бы печатать Горького, который охотно сотрудничал с ним: ведь  даже «Фома Гордеев» готовился для «Северного вестника»! И вполне вероятно, что все сообща в те же сроки перешли бы «от марксизма к идеализму», в результате чего история развивалась бы несколько иначе – а  Ленин остался бы у разбитого эмигрантского корыта. Но одинокая и горемычная звезда Волынского вела его другим путем.

Вскоре он исчез с горьковского горизонта. Может быть, виною то, что, дав в последнем «Северном вестнике» сочувственный отзыв на первую книгу Горького «Очерки и рассказы» (в котором  предостерегал молодого автора от ницшеанства[24]), критик теряет первоначальный энтузиазм – с тех пор он отмечает, что  Горький становится предсказуем и начинает повторяться. Ср., например, в лекции «Старый и новый репертуар»: «Он прошумел очень быстро, в какие-нибудь два-три года, и уже достиг, по-видимому, вершины своей славы. Талант его уже не идет вперед, и даже, может быть, немного наклонился к упадку. Впрочем, судьба таких невыдержанных, неровных талантов не поддается никаким предсказаниям»[25]. Волынский, правда, надеется, что Горький еще откроет для себя новые области жизни и его талант опять оживится. «Во всяком случае, несомненно, что это  одно из самых оригинальных современных дарований, несколько дикое и потому особенно привлекательное[26].

Однако, рецензента многое в Горьком отталкивает – он ведь предупреждал его не поддаваться влиянию Ницше:

 

Иногда в нем просыпается что-то злое, беспощадно-отрицательное. Какие-то силы, которые поднимают Горького над плоской житейской моралью, и в эти моменты искусство его начинает отливать зловещими красками ницшеанства и кое в чем сближаться с Достоевским. Вот причина его успеха в современном обществе: он свеж, нов и не будучи по своей биографии культурным человеком, идет в самой передовой волне.[27]

 

Волынский называет черту, общую Горькому и его героям–босякам:  это «фермент бродячего сатанинства». Он предостерегает автора от  однообразного схематизма, резонерства, ходульной риторики. Понятно, что улучшению отношений такие отзывы не могли способствовать.

Кроме того, Горький попадает во все большую  зависимость  от партийно-групповых интересов: от социал-демократов, «Жизни», товарищества «Знание» (до 1902, когда он выкупил его у пайщиков и стал в нем единоличным хозяином) – словом, от левого консенсуса. И  тот же Горький, что в девяностых восхищался походом Волынского против течения, слал ему дружественные письма, печатал у него свои рассказы, уже в начале века изменил свое мнение о «Русских критиках» на противоположное. В 1908 г. он писал своему фактотуму К.П.  Пятницкому:

 

…Не люблю я эту лису. Его книга о «Русских критиках» — все-таки плохая книга, говоря мягко. А «Книга великого гнева» — просто подлая. В ней он, якобы устами Достоевского, поносил людей, коих можно уличать в ошибках, но нельзя не уважать. Антиреволюционная книга, как хотите. И я высказываюсь против Волынского в «Знании»[28].

 

Волынский в своих разборах «Бесов» никого, конечно,  не поносил «якобы  устами Достоевского» и всегда  с огромным уважением говорил о русских критиках-радикалах, даже полемизируя с ними. Поскольку резоны Горького неубедительны, он добавляет к ним еще один довод — обвиняет Волынского в том, что тот породил враждебный Горькому и его кругу «идеализм и романтизм», то есть, символизм:

 

Заметьте еще: ведь, в сущности, это он явился первой ласточкой возродившегося идеализма и романтизма, и он основоположник того направления, коему столь  усердно служат ныне Минские, Мережковские и т.д. Это — его ученики, что б они ни говорили и как бы он ни отрекался от них….[29]

 

Заведомая лживость обвинения и память о своей сравнительно недавней солидарности с Волынским – все это заставило его сфальшивить. Дело тут в том, что Мережковский уже написал нашумевшую  антигорьковскую статью «Грядущий хам» (1906), которой Горький простить ему не мог. Пускай Волынский отмежевался от Мережковского давным-давно, еще в девяностых, – для Горького он теперь все равно был виновен в самом его существовании. Тогда же, в 1908 г., он писал С.С. Кондурушкину: «Я усердно читаю “шкандаль-литературу”, как вы ее назвали, “модерн”, как называют другие. <…> Началось это – давно, еще в 90-х годах, со времен Волынского. Все эти “идеалисты” его детки».[30] То, что Волынский декадентства никогда не одобрял, сейчас не имело для Горького значения. Но постфактум мы должны принять к сведению эти свидетельства писателя, наблюдавшего литературный процесс изнутри и знавшего о выдающейся роли, сыгранной Волынским в начале переориентации  русской культуры на новые ценности (от которых сам Горький быстро отвернулся).

Это мнение было распространено – пионерская роль Волынского признавалась и его противниками, и сторонниками, а также многими объективными наблюдателями. Так, в 1902 году в одной из своих чеховских рецензий А.С. Глинка (Волжский) пишет о том, что под знаменем «идеализма» собралось слишком много совершенно различных людей – и он предлагает осторожнее обращаться с этим  понятием:

 

[О]собенно в настоящее время, время протеста против материализма, позитивизма и т.п. учений в философии, понятие идеализм делается мутным и расплывчатым. Напр., в нашей литературе к идеализму апеллируют и г. Мережковский, и г. Волынский, и г. Розанов, и г. Струве,  и г. Бердяев. И одно уже это присутствие за общей скобкой идеализма таких радикально различных литературных пород, как г. Струве и г. Розанов, делает этот термин небезопасным. Поэтому много смелости проявил, например, г. Бердяев, назвав одну свою статью в «Мире Божьем», в которой излагается его философское profession de foi, «борьбой за идеализм», т.е. тем самым внешним знаменем, под которым незадолго до того дебютировал г. Волынский[31].

 

Виртуальный соавтор. Все же Горький, как выясняется, имел и личные причины ненавидеть «Книгу великого гнева» (1903) — толстый том, в основном посвященный разборам «Бесов» Достоевского, но включивший в себя также ряд критических и полемических статей недавнего времени. Все началось с письма, посланного Волынским К.С. Станиславскому — режиссеру прогремевшего спектакля «На дне» (1903) и исполнителю роли Сатина. Волынский предлагал ему разговор по душам о пьесе Горького и ее постановке; советовал

 

…не вынося трудных вопросов искусства на улицу, через современную печать высказать свои мысли непосредственно тем лицам, нервным и тонким, которые сами являются лучшей частью общества и влияют на него. Хочется как бы поработать вместе с вами за кулисами театра и, если возможно, помочь вам своим сердечным участием, своим правдивым и добросовестно продуманным словом. Я уверен, что никакой успех в публике не может потушить в вас потребности выслушать и обсудить чужую мысль[32].

 

Волынский писал о мхатовской премьере вещи, которых не мог написать никто другой. Превознося «бесподобную» тему пьесы, он видит в Горьком «отсутствие благородно сердечной ноты <…>, замаскированное очень большим талантом», а в пьесе его — не органическое создание  искусства, а ряд блестящих иллюстраций к мыслям автора. Все персонажи, на его взгляд, такие иллюстрации — кроме Сатина. Именно по поводу Сатина у Волынского есть, что сказать Станиславскому:

 

Это даже не иллюстрация, а как бы сам автор с его грубоватым сердцем и мечтательно-прекрасной риторикой в минуты подъема. Это большой темперамент в недостаточно цельном человеке, в человеке без тонких нравственных ощущений, но с большим умом, с большой духовной силой, который знает и постигает, что в этих нравственных ощущениях – все. Потому-то Сатин так волнуется по вопросу о человеке вообще, давая в конце пьесы какое-то молитвенное красноречие – изумительный по таланту монолог о человеке. Это крик трубы в толпу, забывшую о человеке. Тут он раскален, вдохновенен, тут он говорит простое и великое слово. И кажется мне, что, при Вашем таланте, можно было без всякого риска выскочить из всякой рамки прозаического реализма и потрясти публику криком бунтующего духа, не уснувшего в испорченной душе. И отчего Вы этого не сделали? Отчего Вы связали себе нервы вялой реалистической позой и не воспользовались рупором Горького для Ваших собственных настроений, которые Вы умеете показывать в других пьесах? [33]

 

Тут Волынский явно имеет в виду доктора Штокмана, которым он так восхищался в своей лекции «Старый и новый репертуар». Решение дать фигуру Сатина в юмористическом ключе он считает ошибкой режиссера:

 

Сатина можно изображать анархистом с определенными русскими чертами, хотя бы нигилистического пошиба. Именно такому анархисту свойственен известный цинизм – с большим размахом темперамента, некоторое бессердечие, позирующее бездушие при большой и отчаянной духовности. Всего этого не было в Вашем исполнении <…>. Отбросьте веселые комизмы, поднимите тон в уровень авторской мечты о «человеке», за которою, быть может, скрывается мечта о  сверхчеловеке, о будущем человеке. Будьте собой[34].

 

Далее следовали подробные замечания о мхатовской концепции других ролей и свои предложения альтернативной трактовки.

Станиславский, очевидно, не отозвался на это непрошеное предложение о сотрудничестве; неизвестно, сообщил ли он о нем Горькому. Видимо, не получив ответа, Волынский решил вынести свои замечания на суд публики и опубликовал это письмо в виде отклика на спектакль в своей «Книге великого гнева»: «”На дне”. По поводу исполнения пьесы на сцене Художественного театра»[35] Навряд ли эта рецензия могла вообще увидеть свет до того в прессе: даже в свободомыслящей Одессе такое не посмели бы опубликовать. Все основные идеи письма здесь сохранены, а личные нотки убраны. Текст сокращен и отредактирован – но при этом чрезвычайно интересен: он предвещает тот отход русского театра от натурализма, какой начнется через несколько лет.

Лука-Москвин для Волынского ненужно этничен — севернорусский говор и почвенный ореол ему ни к чему, потому что «ухо слышит в словах Луки всечеловеческие напевы»[36]. Некоторые фразы остались все же только в письме Станиславскому: например, о Луке там сказано: «Это мировой человек, с душою, через которую проходит диаметр земли»[37]. Видимо, Волынский вспомнил о «новой мозговой линии» и для печати, к сожалению,  снял превосходную, но слишком смелую метафору. «Страннику и притом убежденному страннику не подходит быть слишком местным человеком. Этот местный говор случаен, а потому не художественен», — говорит он о Луке.

Волынскому не нравится также Актер, и для этой роли он предлагает оригинальное решение:

 

Тут была бы особенно правдива привычная для актера старой школы мелодраматическая декламация, въевшаяся в самый его голос. На сцене нет изможденного алкоголика, бывшего таланта, нет настоящего вдохновения в том моменте, когда актер вспоминает и произносит наедине с покойницей потрясающие стихи. Тут нужен был крик души, в последний раз пробудившийся в прежней силе.[38]

 

Сапожник Алешка, на вкус критика, тоже не получился – этот «вдохновенный бездельник, экстазный юноша, в котором, при его беспутстве, все поет и прославляет жизнь как жизнь. Это чуть ли не самая талантливая, самая легкая фигура в пьесе. А в исполнении Алешка тяжел и вульгарен. В нем нет и капли поэзии, звона, света. Ведь это продукт играющей народной стихии, русской беспечности, русского раздолья, а не городского извощичьего кабака, каким он вышел на сцене»[39].

Другими словами, Волынский  не приемлет самой натуралистической картины мира с ее детерминизмом и потому призывает шире смотреть на персонажей, увидеть в Луке не только старообрядца или бегуна, в Актере не только комическую, но и  трагическую фигуру, в сапожнике – услышать игру, легкость, поэзию. Интерпретатору Достоевского досадно, что Горький не стоит вровень со собственной темой, которая не только значительна, но еще и интимно связана с тем, что сам Волынский пытался насадить в русской литературе, – с философией:

 

Где нищета, падение, разрыв с торжествующим официальным законом, там мысль свободнее, там философствование является тем духовным хлебом, который заменяет отсутствующие земные блага, там оно есть дело жизни и смерти. Кажется, что на нарах идет какая-то пустая, профанная болтовня, <…> а между тем тут через проломленную дверь ночлежки выливается на улицу, в жизнь, со свистом, с гиканьем, с ругательствами настоящий буйный протест против того, что делается на свете. Вот как я понимаю тему пьесы. Она прекрасна[40].

 

Однако воплощение этого прекрасного замысла Волынский раскритиковал в пух и прах. Горькому и как драматургу и как человеку он противопоставил Чехова:

 

Но нельзя сказать, чтобы художественная сторона пьесы стояла на высоте замысла: в одном, очень важном отношении Горькому далеко до Чехова. У Горького нет того нежного, благородного сердца, поющего и плачущего, как у Чехова. Оно у него грубовато, как-то недостаточно мистично, не погружено в какую-то благодать. Вот почему в его призывах к правде, самых верных и даже вдохновенных, есть какая-то риторика. Какая-то бравада слышится в его писаниях, очень умных, но слишком напряженных воспевающих полеты, но лишенных легкости полета. Ведь так и бывает в жизни: люди-птицы, цельные и свободные, летающие в сфере высших интересов человечества, говорят непринужденно, просто, без напряженного энтузиазма. А люди, только любящие полет, мечтающие о нем, говорят и пишут, как Горький[41].

 

В творчестве Горького Волынский теперь слышал «какую-то фальшивую струну» и говорил о его двойственности. У Горького два индивидуализма: «и низкий, и высокий, и художественно ценный, и цинично-крикливый. Он и поэт, и недобрый, разнузданный человек. И при чтении его вещей всегда чувствуешь себя раздвоенным в своих настроениях»[42]. К строгому антинатуралистическому суждению Волынского в рецензии добавилась нотка обиды, которой не было в письме. Возможно, письмо Станиславскому получило какой-то отрицательный резонанс, который дошел до критика.

Вне всякого сомнения, рецензия для Горького была прямым оскорблением. По существу Волынский, конечно, тут полностью прав, но публикация этого текста была поступком отчаянным и скандальным. Тем не менее, его экскурсам в область современного театра вскоре предстояло найти неожиданных ценителей.

 

25 февраля  1916 года Волынский поместил  в «Биржевых ведомостях» статью «Две души» — реакцию на знаменитую одноименную статью Горького (Летопись, № 1, 1915). Полемизируя с патриотической интеллигенцией, одержимой славянофильскими и антизападными настроениями, тот говорил здесь о темноте русского народа, о двух его душах: душе «кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя», фаталиста — и душе славянина, которая «может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит», и неспособна к самозащите. Горький во всем винил «дыхание Азии», почему-то отождествляя его с религиозной составляющей русской жизни, которую он теперь, после периода попыток синтеза религии и социал-демократии, открыто возненавидел.

Как и многие другие писатели, Волынский не согласился с Горьким. Он весьма низко оценил историософскую типологию Горького и скептически отозвался об  уровне его подготовки:

 

Так, умозрительную работу мысли, т.е. работу теоретическую, по законам логики, Горький относит почему-то к стихии эмоционального. Метафизика кажется ему тоже созданием не разума, а темных каких-то чувств. «Человек Востока —  пишет он, — раб и слуга своей фантазии. Этот древний человек был творцом большинства религий, основоположником наиболее мрачной метафизики. Он чувствует, но не изучает, и его способность – объединить свой опыт в научные формы – сравнительно ничтожна[43].

 

На сегодняшний слух, эти мысли звучат как заимствования из тогдашних популярных материалистических брошюр. Волынский же обращает внимание на произвольность и необоснованность подобных построений: «…странно как-то говорить сейчас на эту тему без доказательств, без иллюстрации своих мыслей новыми фактами, без сомнений и колебаний» — и приходит к выводу: «базы знаний нет»[44].

Автора он осыпает упреками: тот не посчитался «с отношением современных поколений к роли религиозных верований в жизни людей» (явно имея в виду его близость к примитивному атеизму), что он не оглядывается ни на Толстого, ни на Достоевского, а главное – совершенно забыл о «революционных бурях религии в истории человечества». Несомненно, критик напоминает о ересях и Реформации. При этом статья Горького, считает Волынский, написана с тем, чтобы представить Европу как якобы полностью изгнавшую фактор религиозный – что, конечно, неверно.

Горький ошибается, огульно отметая религию и помещая ее в стан реакции: «С точки зрения Горького, самая связь с Востоком является моментом, только мешающим ходу культуры. Оттого-то основными реакционерами представляются ему в настоящее время те народы, которые еще не развязались со старыми традициями мысли, со всем тем, что мертвит борьбу и активность на арене всемирного политического делания». Он путает, смешивает разные вещи: «религию душ глубоких и чистых – с резонерством на метафизические темы последних десятилетий» (имеется в виду, очевидно, недавняя деятельность Религиозно-философских собраний в Петербурге и Религиозно-философского общества в Москве, к которой критик относился скептически); «фантазии пылких умов и даже гениев человечества, кажущиеся утопическими только среди условий данного исторического момента, – с романтикой пассивных натур».

Вывод таков: «Следует даже пожалеть при этом о писателе, крупно даровитом, разносторонне любознательном, но оказавшемся сейчас вне союза с интеллигенцией мира. Вне связи с жизнью. Вне бьющихся в мире сердец. Даже и вне солидарности с массами демократическими, тоже, несомненно, идущими общим путем со всеми другими деятелями современной эпохи»[45].

Нам драгоценно это мнение как свидетельство тогдашнего отношения к Горькому как мыслителю, примкнувшему к маленькой, но экстремистской атеистической секте и тем самым отрезавшему себя от человечества.

Волынский заявляет, что в эпоху, когда ясно ощущаются близкие перемены, требуется совершенно другое: «…Дух времени таков, что каждому человеку требуется истина, большая и окончательная, с просветом в небо. В настоящую минуту больше чем когда бы то ни было прежде. Перед грозой, уже шумящей в отдалении. В предчувствии реформ жизни на новом фундаменте. При отчетливом у целого человечества сознании, что спасти и переродить его может только глагол с высоты».

Затем он вступается за Восток как за родину великих цивилизаций, которым мы наследуем: «Азия – глубокий старик. Возникающее сейчас в Европе на всех путях жизни является без сомнения только облицовкой пирамидальной культуры, заложенной Азией в отдаленнейшие от нас эпохи <…>. Культура современной Европы покоится на наблюдениях и опытах древнего Востока». Ничего пассивного там не было: ведь именно на Востоке возникло «напряжение отвлеченной мысли», «волевое напряжение войн», «историческая работа и ассирийцев, и вавилонян, и Египта, и Карфагена». Волынский напоминает и о «волнениях библейских племен в эпоху еврейских  царей. < …> Жизнь этих племен была полна трепета, пассивности никакой среди вечных войн и походов». Отдельные герои – Навуходоносор, Александр Македонский – концентрировали в себе коллективный дух.

Напротив, как раз на современном Западе личность распыляется, и подобная концентрация стала там невозможной – даже Наполеон зависел от своих маршалов. Героическая личность умаляется и встречается все реже, внимание смещено к массам.

Только в браманизме, буддизме и христианстве мы находим пассивность и отречение от жизни. В иудаизме его нет (за исключением Экклезиаста). Вердикт Волынского локализует пассивность лишь в арийском отрицании мира.

Причины русской бездеятельности надо искать не на Востоке, утверждает Волынский — и внезапно опрокидывает ситуацию. Все то, что Горький говорит о влиянии Востока на русскую жизнь,  надо повернуть в другую сторону. Русская жизнь – это жизнь земледельцев и скотоводов: условия уникальные в современном мире. У русских пока нет традиций и нет сколько-либо сносного быта. Славянские народы только борются за государственность, за демократию, повторяя зады европейской истории. Волынский дает понять, что русский народ еще не прошел тех исторических этапов становления, которые давно миновали народы восточные. Даже Толстого в этой статье он называет гениальным хлебопашцем, отмечая, что в своих религиозных рассуждениях писатель оказывается «не на уровне темы»[46].

 После такого объявления войны его отношения с Горьким возобновились – силою обстоятельств — лишь после революции, в период 1919-1921 гг., когда Волынский работал в редакционной коллегии горьковского  проекта – издательства  «Всемирная литература».  А в 1921-м, в качестве председателя Петроградского Союза писателей, он вместе с ним уже писал письма властям в защиту арестованных писателей и ходил по приемным советских чиновников хлопотать за них. Но об этой стороне деятельности Волынского мы расскажем в другой главе.

______________________________________________________________________________________________________

[1] Горький М. Собр. cоч.: В 30 т. Т. 23. С. 15.

[2] Ср. Куприяновский П. О рассказе М. Горького «Обман»// Волга. 1967. № 8. С. 173-175.

[3] Письмо 5 марта 1896. Из эпистолярного наследия М.Горького. 1. Письма М. Горького А.Л. Волынскому // Литературно-эстетические концепции в России конца XIX – начала XX века. М. 1975. С. 355.

[4] Куприяновский П. М. Горький и журнал «Северный вестник» //Волга. № 5.1966.

[5] Крутикова Н.Е. В начале века: Горький и символисты. Киев. 1978.

[6] Голлербах Э. Жизнь А. Л. Волынского. // Памяти А. Л. Волынского. Л. 1928. С.21.

[7] Поссе Владимир Александрович,  1864-1940, журналист, социал-демократ. С 1898 фактический редактор журнала «Жизнь». В 1901 г. был выслан, продолжал выпускать «Жизнь» в Лондоне, участвовал в женевском издании «Библиотеки пролетария».  С 1905 г.  опять в Петербурге, издавал «Библиотеку рабочего», организовывал кооперативы, выпускал газету «Трудовой Союз»; в  1908-1918 годах, пропагандируя  анархо-кооперативные идеи, издавал журнал «Жизнь для всех», закрытый ВЧК в 1918 г. В журнале он печатал Л. Толстого, Чирикова, Горького, Неверова, Эренбурга, в нем сотрудничали А. Гастев, Н. Рубакин, И. Репин и др.

Весной 1918 года Поссе возглавил отдел коллективных хозяйств Наркомата земледелия, но после поездки  по губерниям отказался от этой должности. Персональный пенсионер РСФСР, затем СССР.

[8] Письмо к Е.П. Пешковой 4 июля 1898. Цит. по М.Г. Петрова. Н.К. Михайловский и критика «Русского богатства» // Горький и его эпоха. Вып. 2. С. 100 (прим. 10). Горький потом, в июне 1898, писал Волынскому, что о чтении его писем рассказывал  Поссе, который сам «оказывается, еще год тому назад <…> относился к Вашей книге о критиках с горячим увлечением». Горький призывал Волынского: «Бросим  это глупое и смешное ханжество, вызванное — чем? Боязнью осуждения со стороны «своих», наверное».// Литературно-эстетические концепции. С. 367.

[9] Там же.

[10] Письмо <1897,  не ранее 10 мая>// Литературно-эстетические концепции. C. 355.

[11] Письмо <1897,  не ранее 10 мая>. Там же. С. 357.

[12] Там же. С. 360.

[13] Горький Максим. Варенька Олесова. М.-Л. 1928. С. 71.

[14] Там же. С. 22.

[15] Там же. С. 72-73.

[16] Горький М., Собр. соч.: В 30 т. Т. 28.  С. 75.

[17] 1898, апрель, после 16-го. // Литературно-эстетические концепции. С. 364.

[18] 1898, апрель, после 18-го. Там же. С. 365.

[19] Там же. С. 366.

[20] Там же. С. 368-369.

[21] Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка // Литературное наследство Т. 72. М. 1965. С.116.

[22] Михаил Иванович Туган-Барановский (1865–1919) – экономист, вначале легальный марксист, потом кадет; после революции украинский политический деятель. Умер в поезде по пути  в Одессу (откуда он должен был отправиться на Версальскую мирную конференцию).

[23] Петр Бернгардович Струве (1870-1944 ) — философ, экономист, вначале легальный марксист, затем редактор эмигрантского оппозиционного журнала «Освобождение» (1902-1905); один из основателей конституционно-демократической партии, депутат Гос.  Думы. Один из авторов сборников «Проблемы идеализма» и  «Вехи». С 1910 редактор журнала «Русская мысль». В 1918 – редактор и один из авторов сборника «Из глубины». Работал в правительствах Деникина и Врангеля. В эмиграции с 1921, продолжал «Русскую мысль» в Софии, Берлине, Париже (до 1927), в 1925-1927 также редактировал консервативную газету «Возрождение» (1925-1940, Париж).

[24] №11/12.1898, С. 206. Вышел в феврале 1899. Ср. Иванова Е.В. «”Очерки и рассказы” в отзывах современников // Горький и его эпоха. Исследования и материалы. М. 1989. С. 138.

[25] Волынский А.Л. «Старый и новый репертуар»// Н.Г.Молоствов. «Борец за идеализм (Слово правды об А.Л.Волынском»). Рига. 1903 (2-е изд., доп.). С. 167.

[26] Там же.

[27] Там же. С.168.

[28] Горький М. Собр. соч.: В 30 т.  Т. 29. С. 70-71.

[29] Там же.

[30] Горький М. Переписка с С.С. Кондурушкиным / М. Горький. Неизданная переписка //Литературное наследство. Т. 95. М. 1988. С. 949.

[31] Глинка (Волжский) А.С. Собрание сочинений в трех книгах. Кн. 1. М. 2005. С. 179.

[32] Волынский А.Л. Письмо К.С.Станиславскому  //Вопросы литературы. 1958. № 3.  С. 82-83.

[33] Там же.

[34] Там же.

[35] Волынский А. Книга великого гнева. СПб. 1903. С. 446-450.

[36] Там же. С. 448.

[37] Письмо Станиславскому. С. 83.

[38] Волынский А. Книга великого гнева. С. 448.

[39] Там же. С. 449.

[40] Там же.С. 448.

[41] Там же. С. 446-447.

[42] Там же. С. 449-450.

[43] Волынский А.Л. Две души // Биржевые ведомости. 25 февраля 1916 г. Утренний . выпуск. С.2.

[44] Там же. Дальнейшие цитаты  относятся к той же статье.

[45] Там же.

[46] Там же.