Автор не оставляет камня на камне от знаменитой легенды о том, как Алексей Толстой «оскандалился» на «Башне» у Вячеслава Иванова.
Статья выходит в сборнике по Алексею Толстому, Москва, Институт Мировой Литературы, 2021.
История одной легенды
Юный Алексей Толстой, литературный дебютант в Петербурге, приятель и ученик Волошина и Гумилева по Парижу, в самом начале 1909 был представлен Вячеславу Иванову. Этот, первый (или один из первых) его визитов на «башню» ознаменован был грандиозным конфузом: речь зашла об антропософах, и Толстой что-то «ляпнул». Толстой сам отчитался в этом визите в письме Волошину от 8 января 1909:
P.S. Алексей Михайлович ругает меня каждый день за оккультизм. И Вячеславу Ив. я такую штуку ляпнул, что тот рукой закрыл (sic), и чуть не упал под стол, и попало же мне от Алекс. Михайловича. Вещи мои Вячеславу Ив. очень понравились[1].
Алексей Михайлович – это Ремизов (1877-1957), с которым юный Толстой подружился в 1907 году в Петербурге, заканчивая Технологический институт, первый его литературный наставник. Скандальный визит Толстого описан в воспоминаниях И.Эренбурга «Люди, годы, жизнь»: автор приводит рассказ о нем Максимилиана Волошина, который звучит как классический литературный анекдот:
Волошин рассказал мне смешную историю, относящуюся к тому времени, когда Толстой пытался усвоить идеи и словарь символистов. В Берлине он встретил Андрея Белого, который что-то ему наговорил об антропософии. Белого вообще было трудно понять, а тем паче когда он объяснял свою путаную веру. Вскоре после этого на «башне» зашел разговор о Блаватской, о Штейнере [2]. Толстому захотелось показать, что он тоже не профан, и вдруг он выпалил: «Мне в Берлине говорили, будто теперь египтяне перевоплощаются…» все засмеялись, а Толстой похолодел от ужаса. Много лет спустя я спросил Алексея Николаевича, не выдумал ли Макс историю с египтянами. Толстой рассмеялся: «Я, понимаешь, сел в лужу…»[3]
Это упоминание «лужи» удостоилось повышенного внимания несметного числа литераторов, творчески сополагавших ее с лужей, в которую сел Карабас Барабас. Никому, однако, не пришло в голову в этой истории усомниться, как усомнился когда-то недоверчивый Эренбург, что-то заподозривший в этой истории.
Когда Эренбург мог услышать волошинский рассказ о Толстом на Башне? Скорее всего, в Париже — возможно, в 1913 году, по поводу появления Толстого в Париже (тогда он и сам познакомился с Толстым), или в феврале 1916 года (когда Волошин много общался с Эренбургом и уговорил мецената и поэта М.О. Цетлина дать денег на эфемерное издательство «Зерна», напечатавшее несколько книг, в том числе и первую книжку стихов Эренбурга «Стихи о канунах»).
Почему Эренбург заподозрил, что в волошинском рассказе что-то не так? Эренбург, лично знавший обоих и прекрасно информированный, в версию Волошина не поверил: Волошин в его мемуарах – это великолепный, но прежде всего ненадежный рассказчик. Эренбург перепроверил волошинский анекдот, спросив самого Толстого. Должно быть, это было в революционной Москве зимой 1917-1918 гг., когда они сдружились и часами дежурили вместе по ночам. Тогда Толстой рассмеялся, подтвердил рассказ в общем, но предпочел не углубляться. Поскольку в этой истории действительно кое-что неясно, мне захотелось вглядеться в нее попристальнее[4].
Первое, что бросается в глаза в волошинском рассказе – это вопиющий анахронизм. Белый в 1908 году еще слыхом не слыхал о Штейнере! Познакомился он с идеями Штейнера через А.Р.Минцлову в 1909 г., а с самим Штейнером – только в мае 1912 года. Но самое главное — осенью 1908 Белый безвыездно был в Москве! Толстого он увидел впервые на вечере того в «Обществе свободной эстетики» в ноябре 1908 года, ср.:
Здесь Москва знакомилась с Алексеем Толстым, которого подчеркивал Брюсов как начинающего … поэта; Толстой читал больше стихи; он предстал романтически; продолговатое, худое еще, бледное, гипсовой маской лицо; и – длинные, спадающие, старомодные кудри; застегнутый сюртук; и – шарф вместо галстука: Ленский! Держался со скромным надменством [5].
Это было через месяц после той берлинской якобы их встречи, которой, конечно, не было. Что же было? Как Толстой попал в Берлин, что делал и с кем виделся? И кто же тогда наговорил Толстому про антропософов, если это не мог быть Белый?
Толстой с женой возвращался из Парижа в Петербург и по дороге домой остановился в Берлине – это было в конце сентября или начале октября 1908. Большую часть 1908 года он провел в Париже. Зимой-весной в компании Гумилева он делал первые литературные шаги, а с мая попал под руководство Волошина. По его просьбе Толстой должен был найти в Берлине его жену, вернее, бывшую жену — Маргариту Сабашникову и что-то ей передать. В то время Волошины расходились на фоне отношений Маргариты с Ивановым.
Волошин и Сабашникова, сблизившиеся в Париже в 1905 г. на почве общего увлечения антропософией под влиянием А.Р.Минцловой, поженились в 1906 г. и поселились по приглашению Вячеслава Иванова на Башне. Зимой 1907 года между Маргаритой и Ивановыми возник роман – своего рода тройственный союз; Волошин вернулся к себе в Крым, а отношения Сабашниковой с Ивановыми оборвались только летом 1907 года со внезапной смертью Лидии Зиновьевой-Аннибал от скарлатины. Минцлова воцарилась на Башне в качестве друга, советника и няньки овдовевшего Иванова и Маргариту к нему на место утешительницы не пустила, надеясь занять его сама[6]. (Спустя несколько лет Сабашникова встретилась, наконец, с Ивановым, но их роман не имел продолжения – вскоре Иванов женился на падчерице Вере).
В 1907 же году Сабашникова вернулась ненадолго в Коктебель, но вновь покинула мужа, уехав с сестрой в Италию на зиму. На обратном пути в Петербург она опять попала к антропософам, еще глубже погрузилась в антропософские штудии и осталась в Германии. На этот раз она попала под гипноз личности самого Штейнера и стала его ближайшей и преданной ученицей[7]. Осенью 1908 года целью Сабашниковой было привлечь и Волошина поближе к антропософии и «Доктору». Волошин, возможно, надеялся ее вернуть, но от антропософии он в то время он отошел и к приглашениям Маргариты отнесся прохладно. Может быть, его не устраивало появление в своей жизни еще одного харизматического учителя. Лишь летом 1914 г., когда их отношения останутся в прошлом, Волошин приедет по приглашению Сабашниковой в Дорнах, но ненадолго — к концу года он переедет в Париж.
Что же Толстой делал в Берлине и с кем там виделся? По пути в Петербург они с женой делают остановку в Берлине в гостинице, откуда Соня через день едет к своим родителям в имение на балтийском побережье под Кенигсбергом, а он следует за ней два дня спустя, чтобы забрать ее и отправиться в Москву, где их ждет его тетка М.Л.Тургенева. Эти лишние дни понадобились ему, чтобы выполнить поручение Макса – встретиться с Сабашниковой. Других дел в Берлине у него нет. Он ни с кем там не знаком, не знаком и с самой Сабашниковой.
Ее не оказывается дома, Толстого посылают в Антропософское общество, где она должна быть допоздна. Как его пустили туда – непонятно, но ему приходится выслушать двухчасовую лекцию, притом что он ничего не понимает. (Ситуация достаточно обычная с русскими антропософами[8] — по-немецки все они говорили и понимали не очень хорошо, потому что главным иностранным языком в России был французский). Толстому же вообще не давались языки, немецкий он знал совсем плохо, хотя в 1906 году полгода провел в Дрездене.
Вот как он описал Доктора и его лекцию Максу в недатированном письме, написанном в третий и последний день в Берлине:
…я туда, конечно, разлетелся. Тишина, народу очень много, дышут, и слышен металлический спокойный голос. / Мне велели протискаться и сесть за печкой. Сел. Синие стены, спокойные лица углубленные и голос, ничего не понимаю. И было так два часа. Один раз я увидел лицо его: черные глаза горящие, стиснутый рот и две морщины на смуглых щеках, худой, в черном, около алые розы, на стене распятие… Когда все расходились, подвели меня к Маргарите Васильевне, она была маленькая, невыразимо спокойная и необыкновенная, во всем отличная, точно воскресшая из мертвых… Хотела познакомить со Штейнером, но мне и без того страшно было, оказывается на заседания ложи никак нельзя приходить посторонним. [9]
Одного взгляда на антропософского гуру оказалось достаточно для выразительной зарисовки; заметил Толстой и сочетание роз и креста, даром что ничего не смыслил в нюансах оккультизма. Впрочем, Волошин в Париже развивал своих подопечных – молодых художников и писателей – членов русской колонии, давал им читать среди прочего оккультную литературу[10].
Сабашникову в том же письме он бурно хвалил. Но судя по тому же письму, первое впечатление было странное:
Когда все расходились, подвели меня к Маргарите Васильевне, она была маленькая, невыразимо спокойная и необыкновенная, во всем отличная, точно воскресшая из мертвых…
Сабашникова отвезла Толстого в гостиницу проявив при встрече с Соней коммуникативные навыки, достойные втируши Минцловой: «Сонька вытаращила глаза, Маргарита Васильевна сделала что-то с собой, и мы очутились давно знакомыми в Париже»[11]. Напомним, Сабашникова же зиму и весну этого года провела в Риме, а остаток года сопровождала Штейнера по Германии и Норвегии.
Сабашникова отвезла Толстого в гостиницу «на автомобиле», то есть на такси, поднялась в номер и проявила при встрече с Соней коммуникативные навыки, достойные втируши Минцловой: «Сонька вытаращила глаза, Маргарита Васильевна сделала что-то с собой, и мы очутились давно знакомыми в Париже»[12]. Напомним, Толстые были в Париже только что — в январе-сентябре 1908, Сабашникова же зиму и весну 1908 года провела в Риме, а остаток года сопровождала Штейнера по Германии и Норвегии. В Париже она не была и видеть там Толстых никак не могла.
Весь следующий день Толстой просидел у Сабашниковой дома. Он полностью подпал под влияние ее личности, ср.: «Просидел я там целый день и под конец почувствовал, что если бы мне сейчас велели встать в угол, то встал бы и не удивился»[13].
Судя по тому же письму, она рассказывала Толстому о Штейнере: «говорила о Штейнере, и щеки вспыхивали ее, и действительно, нечеловека видит она в нем и в силе его»[14].
На следующий день Толстой уехал из Берлина к Соне в Кенигсберг, а затем с нею в Москву. Понятно, что никто другой, кроме Сабашниковой, не мог рассказать ему о злополучных «египтянах». Поскольку описываемые события имели место в конце сентября или начале октября, то она недавно вернулась из Лейпцига, где Штейнер с 2 по 14 сентября читал цикл из двенадцати лекций «Египетские мифы и мистерии». Полная впечатлений, Маргарита попыталась изложить ему в двух словах всю концепцию Штейнера, но, очевидно, сделала это в чересчур краткой форме.
Понять суть этой концепции можно из первой лекции цикла, прочитанной им в Лейпциге 2 сентября 1908 года – которая начинается так:
Быть может, странным покажется указание, что должна быть найдена связь между древним Египтом – временем пирамид и сфинкса, и нашей эпохой. Вначале может показаться невероятным то, что наше время лучше поймется, если мы оглянемся далеко назад.
И именно поэтому должны мы поверить о многообъемлющих временах, хотя в тоже время это даст вам возможность, которую мы ищем: возможность выйти за пределы самих себя. Поэтому теософу, который основательно занимается элементарными понятиями теософии, не может показаться странным искание связи между отдаленными эпохами. Ибо для нас основным убеждением является то, что человеческая душа всегда возвращается, что переживание между рождением и смертью для людей повторяется. Для нас всегда было самым близким учение о перевоплощении. Подумав над этим, мы можем спросить: да, души, которые живут в нас теперь, уже раньше жили; разве невозможно, чтобы они некогда жили в древнем Египте, что в нас – души, которые некогда видели гигантские пирамиды и загадочного сфинкса? На этот вопрос нужно ответить утвердительно. Часто обновлялась картина, и наши души уже видели древние памятники культуры, которые они вновь видят теперь. В сущности, это те же самые души, которые жили раньше; они прошли сквозь позднейшие эпохи и вновь явились в наше время. Но мы знаем, что нет жизни, которая бы оставалась бесплодной; мы знаем, что пережившее душою остается в ней в виде сил, темперамента и выявляется вновь в позднейших воплощениях. И то, каким образом мы смотрим теперь на природу; то, каким образом воспринимаем мы все приносимое нашим временем; то, каким образом воспринимаем мы теперь мир – все это было заложено в древней стране пирамид[15].
Короче говоря – египтяне перевоплощаются! Идея была схвачена верно!
Почему Сабашникова так торопилась? Очевидно, она старалась поскорей перейти к тому, что ее лично волновало — к разговору о Волошине. Сабашникова пыталась навязать свою волю Толстому, чтоб тот транслировал ее Волошину: «А самое большое желание ее, чтобы ты приехал в Берлин, выучил немецкий язык, занимался оккультизмом и стал бы тем, для чего предназначен»[16] — писал Толстой Волошину, исправно передавая их беседу.
Однако на следующий день, освободившись от «чар» Сабашниковой, он засомневался в антропософской премудрости:
А сейчас раздумье – так ли нужно искать жизни всей и будущей, не есть ли так же (sic) истина и в полном и прекрасном восприятии ее. Ведь люди усовершенствуются, сами не зная, как и для чего, ведь дети, самые красивые и мудрые существа, больше всего счастливы.[17]
Идея о детях как главном мериле человеческой правильности Толстой разовьет в своем первом романе «Две жизни» (1910), героем которого он сделает взрослого ребенка, списав его очень похоже с Волошина — и даже назовет его Макс. Этот герой также упоминает метемпсихоз и именно в связи с Египтом: «В теперешнем бытии я только поэт, но помню иные личины: например, кто из нас не был собакой или фараоном».
Конечно, Иванову и его гостям смешон был наивный энтузиазм Толстого. Но их смех означал не «Что за чушь!», а: «Он нам будет рассказывать!» Это был пик интереса петербуржцев к Блаватской и Штейнеру. Видимо, этот сюжет был еще смешнее для тех из них, кто понял, кто именно информировал Толстого в Берлине. Вполне объяснима была сдержанность Толстого, не упомянувшего имя этого своего информанта. И без того ясна была глупейшая роль, которую сыграла в этом сюжете Сабашникова (вспомним, и сама — недавняя обитательница Башни). И более чем понятен мотив Волошина, в своем анекдоте выгородившего бывшую жену, на всякий случай заменив ее Андреем Белым.
Толстой сохранял эту сдержанность – он так и не рассказал подоплеку волошинского анекдота Эренбургу, наверно, потому, что против Волошина он интриговать не собирался – Макс все еще оставался другом, а Коктебель — вторым домом.
Но почему в анекдоте появляется именно Белый? Волошин и Белый не дружили. Появление молодого Волошина в Москве в 1903 году описано в книге Белого «Между двух революций». Он изобразил Волошина в виде литературного коммивояжера, представил его поэтом-поваром, аппетитно сервирующим свои монотонные стихи, мастером скруглять острые углы. Кроме того, о Волошине есть еще одна строчка в книге «Между двух революций»: о том, как Волошин в последний момент приехал в Дорнах[18]. Действительно, Волошин под воздействием Сабашниковой все-таки вступил в 1913 году а Антропософское общество и 31 июля 1914 г., за день до объявления войны, явился в Дорнах строить Johannesgebau, Несколько месяцев подряд Волошин и Белый с Асей Тургеневой были соседями и коллегами, но уже в январе 1915 года он вернулся в Париж. Белый Волошину тогда понравился. В сентябре 1914 года Волошин писал:
Часто вижусь с Андреем Белым. Он совсем преображенный и пламенеющий. Он читает мне часто свои записи неопубликованных циклов и много рассказывает. В его речах все преображается и одевается в подобающую и верную одежду слов[19].
Однако отношение Белого к Волошину, очевидно, оставалось плохим. Возможно, дело в том, что Волошин еще в 1907 году в рецензии на Блока в газете «Русь» назвал Белого безумцем: «Вячеслава Иванова можно принять за добропорядочного профессора, Андрея Белого за бесноватого». В Белом он находил «звериность», «подернутую тусклым блеском безумия». Может быть, здесь причина смертельной обиды Белого. Даже несмотря на то, что Белый в советское время много раз отдыхал в Коктебеле и по видимости дружески общался с его хозяином, в третьей мемуарной книге «Между двух революций», созданной в 1932-1933 годах, уже после смерти Волошина, он принизил и осмеял его.
Что касается волошинского отношения к Белому: после позитивного их общения в Дорнахе у Белого произошла известная личная драма, в 1915 году его оставила жена, и в 1916 году он уехал в Россию один в ужасном психическом состоянии, которое наблюдали десятки людей. До того Белого четыре года никто не видел ни в Москве, ни в Париже (он жил под Луцком в имении у жены, путешествовал, осел в Дорнахе), так что в русской среде он стал провербиальным безумцем, персонажем легендарным, а на живую легенду можно было вешать что угодно. Поэтому и кажется, что скорее всего история Волошина возникла именно тогда.
Что касается волошинского отношения к Толстому: Волошин раннего Толстого, своего выкормыша, хвалил – написал на его книги две отличных рецензии, в 1910 и 1911 году, и не обиделся на него даже за Макса в романе «Две жизни». Но в 1915 году он с сожалением отозвался в переписке о новом браке Толстого и о его пугающей продуктивности. Мне кажется, что наш анекдот был запущен как раз в тот момент, когда Толстой уж чересчур круто пошел в гору – в 1915 году он с шумным успехом поставил патриотическую комедию «Нечистая сила», а в начале 1916 года поехал в составе делегации ведущих русских журналистов в Англию.
Толстой же живописал Волошина еще раз в 1915 г. в романе «Егор Абозов», на этот раз весьма иронически. Облик Андрея Белого он отдал инженеру Лосю, герою романа «Аэлита» (1923). Много лет спустя, в 1930 году, в своей комедии «Махатма» Толстой изобразил и самого Штейнера — в виде Сатаны, проваливающегося сквозь землю. По России шли аресты теософов и антропософов, и комедия прозвучала до отвращения рептильно – ни один театр ее не взял. Кстати, в ней были обильно представлены уреи[20], жезлы и тиары и прочая египетская бутафория теософов.
______________________________________________________________________________________________________
[1] Переписка А.Н.Толстого. в двух томах. Т.1. М.: Художественная литература, 1989. С.150.
[2] Рудольф Штейнер (1861-1925) австрийский философ и педагог; эзотерик, мистик и оккультист, автор многих сочинений. Основатель антропософии – новейшего извода теософии. Его проекты привлекали многих русских деятелей культуры – Михаила Чехова, Максимилиана Волошина, Андрея Белого.
[3] Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Книга1. С.150. https://imwerden.de/pdf/erenburg_lyudi_gody_zhizn_tom1_1990_text.pdf
[4] Я должна поблагодарить Андрея Шишкина: он меня всячески поддержал, когда я призналась, что считаю знаменитый волошинский анекдот про Толстого и египтян подозрительным.
[5] Белый А. Между двух революций. М.: Художественная литература, 1990. С.198.
[6] Маргарита Волошина. Зеленая змея. История одной жизни. Энигма. Москва 1993. С.166.
[7] Там же. С.167-176, 180-183.
[8] Фон Майдель Р. «Спешу спокойно»: К истории оккультных увлечений Эллиса //НЛО, 51(2001). С.224 -235.
[9] Переписка А.Н.Толстого. В двух томах. Т.1.М.: Художественная литература, 1989. С.135.
[10] Елена Толстая. Ключи счастья. Алексей Толстой в литературном Петербурге. 1908-1912. Москва, Новое литературное обозрение, 2013. С 60.
[11] Переписка. Там же.
[12] Переписка. Там же.
[13] Цит. соч. С 136.
[14] Там же.
[15] Рудольф Штайнер. Египетские мифы и мистерии. Лекция 1 …philologist.livejournal.com ›». Первым на связь анекдота о египтянах с курсом лекций Штейнера указал А. Ф. Строев: «Рассказ Максимилиана Волошина в кафе «Ротонда». Литература и искусство. Век двадцатый. М., 2020. С.234-235.
[16] Переписка, С. 136.
[17] Там же.
[18] Я, как запоздавший зверь, последним вошел в двери Ковчега – писал Волошин Петровой в августе 1914 г. Волошин приехал из Крыма в Дорнах (через Румынию, Австро-Венгрию и Германию) 18 (31) июля — за день до объявления Германией войны России. — Письма М. А. Волошина к А. М. Петровой
1911-1921 гг. Публикация, подготовка текста и примечания В. П. Купченко //Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. Спб., «Алетейя», 1999. Письмо 115.
[19] Там же, письмо 116 от 22 августа (4 сентября) 1914 г. Дорнах.
[20] Налобное золотое изображение богини в виде поднявшейся кобры — символ фараоновской власти, мудрости и т.д.